История экономики России 2

ИЗДАТЕЛЬСКО-ВНЕДРЕНЧЕСКИЙ ЦЕНТР "МАРКЕТИНГ'

Рекомендовано Министерством общего и профессионального образования для студентов экономических вузов

Москва • 1999

М А Р К Е Т И Н Г ИЗДАТЕЛЬСТВО

ББК 65.02 Г 962

Работа поддержана гарантом Министерства общего и профессионального образования РФ

Рецензенты:

Кафедра истории и теории мировой экономики Сибирского университета потребительской кооперации (Новосибирск);

доктор экономических наук, профессор Б. Н. Хомелянский (Новосибирск)

Гусейнов Р.

Г 962 История экономики России. Учебное пособие,— М.: ИВЦ "Маркетинг", 000 "Издательство ЮКЭА", 1999.— 352 с.

ISBN 5-7856-0036-6

Требования нового государственного образовательного стандарта предполагают углубленное изучение истории экономики.

Предлагаемое учебное пособие написано на основе объективного анализа общемировых и национально-особенных путей исторического развития России, а также синтеза формационного и цивилизационного подходов к истории ее экономики. Российская экономика, при всей спе­цифике развития, всегда находилась в русле мирового общественного прогресса. Поэтому и преувеличение национальных особенностей, и иг­норирование их всегда приводили к искажению в сознании учащихся реального хода историко-экономического процесса. Единство формаци­онного и цивилизационного подходов позволяет преодолеть крайности сложившихся взглядов и представлений на экономическую историю Рос­сии.

Учебное пособие предназначено для студентов, магистрантов и ас­пирантов, а также для всех интересующихся историей и экономической теорией.

Издание второе. ББК 65.02

ЛР № 065547 от 05.12.97

ISBN 5-7856-0036-6

И с бессмысленной улыбкой

Вспять глядишь, жесток и слаб,

Словно зверь когда-то гибкий

На следы своих же лап..

О. Мандельштам

История России со времен Петра Первого представляет беспрерывное почти колебание правительства от одного плана к другому. Cue непостоянство или, лучше сказать, недоста­ток твердых начал был причиною, что доселе образ нашего правления не имеет никакого оп­ределенного вида, и многие учреждения, в самих себе превосходные, почти столь же скоро раз­рушались, как возникали.

М. Сперанский

Русский народ, этот сторукий исполин, ско­рее перенесет жестокость и надменность сво­его повелителя, чем слабость его...

М. Лермонтов

ВВЕДЕНИЕ

Нет более скучного занятия, чем изучение какой-нибудь науки по учебникам и учебным пособиям. Это касается не только обществен­ных и экономических дисциплин, но и точных наук, математики, в частности. Если читатель уже имеет опыт преподавательской работы, он знает, с каким противоречием все мы, преподаватели, сталкива­емся. С одной стороны, нам хочется, чтобы наши ученики, студенты, магистранты и, тем более, аспиранты углубленно изучали первоис­точники, классическую литературу по заданной теме, ощущали аро­мат истории науки, с другой, — мы точно знаем, что делать этого они не станут хотя бы из-за недостатка времени. Наши ученики все равно будут обращаться к учебникам, методическим пособиям, иным комментирующим материалам. А ведь учебники написаны обычными людьми, авторами, имеющими свои пристрастия, симпатии и анти­патии, свое понимание предмета науки, методов исследования и из­ложения и, конечно, свои методические приемы подачи материала. И чем лучше написан учебник, тем быстрее учащийся попадает в плен чужих идей, порой ложных. А поскольку первоисточники и класси­ческая литература остаются за пределами внимания, то искаженный взгляд на предмет, сформированный в молодости, в период обуче­ния, может сохраниться на всю жизнь.

Если учебник написан слишком занимательно, то это зачастую происходит за счет содержательности. А если учебник уж очень со­держателен, то скучен невероятно. Вот и приходится выбирать некий методический оптимум, прийти к которому нелегко: все время воз­никает соблазн уклона в ту или иную сторону.

Идеальный учебник не должен быть похож на лекарство: хотя и полезно, но не вкусно. Но учебник — и не художественное произве­дение, он требует значительных мозговых усилий. Главная цель лю­бого учебного пособия — это усвоение учащимся некоего набора по­зитивного материала, без которого невозможно понимание предмета данной науки. Но есть еще более важная цель — вызвать у читающе­го человека интерес к науке, желание самому покопаться в источ­никах, полистать труды выдающихся представителей науки. Вот тут-то не обойтись без определенной доли занимательности. И если в учебном пособии содержатся дискуссионные материалы, спорные ги­потезы, непривычные подходы к теме — это может еще более воз­будить интерес к науке, правда, если автор учебника не выставля­ет свою точку зрения в качестве непререкаемой истины и прямо при­знается в существовании иных взглядов.

Самая прекрасная мечта преподавателя, пока еще плохо реализуе­мая на практике, — это сомневающийся ученик, пытающийся самостоятельно докопаться до истины, но при этом отталкивающийся от знаний, полученных от учителя или из учебника.

Вот с такой мечтой и приступал я к работе над учебным посо­бием.

Что имеем?

Новый государственный образовательный стандарт предполагает восстановление в правах учебной дисциплины "История экономики" в системе высшего экономического образования. На всякий случай на­помню основные требования стандарта.

Сравнительный историко-экономический анализ моделей развития ми­рового хозяйства:

— азиатский способ производства и античное рабство;

— классическая модель феодальной экономики (Франция);

— особенности феодального хозяйства (Англия, Германия, Россия, Япония);

— генезис капиталистической экономики в странах первого эшелона (Голландия, Англия, Франция, США);

— реформистский путь перехода к рыночной экономике (Германия, Россия);

— промышленный капитализм в Японии (патерналистская модель);

— основные тенденции в развитии мирового капиталистического хо­зяйства на рубеже XIX и XX веков;

— особенности монополизации экономики по странам;

— становление различных систем регулируемого капитализма;

— возникновение, развитие, кризис хозяйственной системы государ­ственного социализма в СССР и в странах Восточной Европы;

— сдвиги в структуре экономики ведущих капиталистических госу­дарств;

— различные модели смешанной экономики;

— основные направления перестройки мирового хозяйства.

Не будем сейчас спорить о том, насколько адекватен современно­му уровню развития науки этот стандарт. Предположим только, что степень адекватности скорее низка, чем высока. Для нас сейчас важ­но, что история экономики России справедливо рассматривается в контексте мировой истории. И если бы речь шла только об обычных студентах экономических факультетов и вузов, то было бы не вполне корректно изучать историю экономики России отдельно от мировой истории, тем более что обычно наш курс читается в первом семестре при крайне небольшом объеме учебного времени, когда студенты толь­ко приступают к овладению экономической наукой. Но это пособие рассчитано на студентов, а также магистрантов и аспирантов, уже немало знающих из отечественной истории. Поэтому мы имеем воз­можность рассматривать историю экономики России как относитель­но самостоятельную дисциплину.

Между тем одной из самых больших трудностей, с которыми стал­киваются студенты, магистранты и аспиранты, изучающие эконо­мическую историю России, является недостаток учебной литературы. Практически исчерпывающий список, предлагаемый вузовскими биб­лиотеками, сводится к следующему:

— Конотопов М. В., Сметанин С. И. Очерки истории экономики.— М.: ВлаДар, 1993;

— Тимошина Т. М. Экономическая история России. Учебное посо­бие.— М.: Филинъ, Юстицинформ, 1998;

— Чунтулов В. Т. и др. Экономическая история СССР. Учебное по­собие для экономических вузов.— М.: Высшая школа, 1987;

— Экономическая история социалистических стран. Учебное посо­бие для экономических вузов/Под ред. В. А. Жамина.— М.: Эконо­мика, 1985.

Хотя книги эти относительно новые, нужно признать, при всем уважении к авторам, что написаны они в традиционном духе и не могут сегодня удовлетворить ни преподавателей, ни учащихся.

Эти учебники и учебные пособия не отвечают современным требо­ваниям по следующим обстоятельствам.

Во-первых, все они исходят исключительно из формационной концепции историко-экономического процесса. Ни в коем случае не отрицая огромные познавательные возможности формационной тео­рии, отметим объективное существование и иных, прежде всего цивилизационных, взглядов, давших не менее значительные научные ре­зультаты, о чем свидетельствуют уже имеющиеся и хорошо известные специалистам публикации:

— Бродель Ф. Материальная цивилизация, экономика и капитализм. XV-XVIII вв.- В 3 т.- М.: Прогресс, 1986-1992;

— Ван дер Bee Г. История мировой экономики. 1945—1990.— М.: На­ука, 1994;

— Цивилизации. Вып. 1—4.— М.: Наука, 1992—1997;

— Яковец Ю. В. История цивилизаций. Учебное издание.— М.: Вла­Дар, 1995;

— Яковец Ю. В. У истоков новой цивилизации.— М.: Дело, 1993.

Во-вторых, в учебной литературе практически не учитываются на­ционально-специфические черты историко-экономического процес­са, подчеркивается формационная предопределенность социально-экономических событий, что создает ложное впечатление равномер­ного, монотонного и равновесного развития экономики. Авторы по­стоянно силятся доказать, что Россия развивается "как все", что не соответствует действительности. Подчеркну, кстати, что и противо­положный взгляд на российскую экономическую историю, как на бесконечную и исключительно самобытную цепь отклонений от все­мирно-исторического вектора, не менее ошибочен.

Все это делает насущной задачу создания нового учебного пособия по истории экономики России, которое органически сочетает достижения формационного и цивилизационного подходов, сопоставляет общемировые тенденции и особенности национального развития, учитывает пределы действия собственно экономических законов, представляет единую картину исторического развития экономики*.

* Оптимальный объем курса для студентов — 36 часов: лекции — 18 часов, семинары — 18 часов. Форма контроля — зачет, предпочтительно в виде эконо­мического сочинения. Оптимальный объем курса истории экономики России для магистрантов и аспирантов — 40 часов: лекции — 16 часов, семинары — 24 часа Форма промежуточного контроля — .

Теоретическое обоснование концепции учебного пособия

Мне чужда идеализация и прошлого (что ведет к реакционному ро­мантизму в исследованиях), и настоящего (что ведет к апологетике), и будущего (что ведет к беспочвенному прожектерству). Объективность и спокойный взгляд на факты — вот те методологические приемы, ко­торые положены в основание пособия.

Учитывая актуальность транзитологической проблематики в совре­менной России, в пособии особое внимание уделяется периодам кар­динальных экономических реформ. При этом мне хотелось разгадать одно из самых загадочных явлений российской истории: постоянные вмешательства государственных лидеров России в естественно - истори­ческий процесс не только не ускорили развития российской эконо­мики, но и консервировали ее перманентную "отсталость".

Я не случайно поставил слово "отсталость" в кавычки. Наша стра­на была отсталой с точки зрения самих реформаторов и преобразова­телей, а не ее граждан. Кстати, мало кто и из иностранных исследова­телей рисковал подчеркивать нашу отсталость. Социальный "мазо­хизм" — явление сугубо национальное и трудно объяснимое. Толь­ко сейчас мы начинаем осознавать, что жить "по-другому" не значит жить "плохо"*.

Разрешая эту и многие другие проблемы истории экономики, я пы­тался избежать традиционного методологического порока историчес­ких и теоретических исследований, когда выводы и обобщения дела­ются не на основе добросовестного анализа эмпирического материа­ла, а исходя из априорных гипотетических схем, соответствующих той или иной концепции. Факты истории широко используются в эконо­мических трудах, но часто лишь как иллюстрации для подтверждения собственных идей автора, а не для поиска генетических связей и ис­торических закономерностей.

Между тем история экономики — это ключ к поиску и генети­ческих зависимостей, и каузальных связей в экономической жизни.

Без истории в руках экономиста остается только анализ функцио­нальных связей — отличный, но ограниченный инструмент позна­ния хозяйственной жизни и экономической культуры страны. Без глубокого проникновения в историю экономическая жизнь представ­ляется набором дискретных состояний, каждое из которых образуется на пустом месте Готовые результаты социально-экономического про­цесса рассматриваются вне его действительного развития.

Эти методологические обстоятельства еще более актуализируют за­дачу создания современного и полноценного учебного пособия по экономической истории России.

Постановка проблемы

Я ставил перед собой ряд взаимосвязанных целей.

1. Объективно и, по возможности, беспристрастно, без уклонов в "западничество" или "славянофильство", описать российскую эконо­мику в ретроспективе на основе синтеза действительных достижений различных концепций, преимущественно формационной и цивилизационной.

* В 1997 году по телевидению показывали многосерийный фильм "Сегун" о первых европейцах, попавших в Японию. Так вот, японцы называли европейцев варварами, а европейцы японцев — обезьянами. Им всем было невдомек, что люди, культуры, цивилизации могут быть просто "другими".

2. В соответствии с требованиями государственного образовательно­го стандарта дать "сравнительный историко-экономический анализ моделей развития мирового хозяйства". Хотя всемирная история эко­номики не является непосредственным предметом книги, она стано­вится тем необходимым фоном, на котором только и возможен срав­нительный историко-экономический анализ. В учебном пособии пред­ставлен комплекс разнообразных сравнительных хронологических об­зоров и иных материалов, показывающих место и роль России на трассе развития мировой экономики.

3. Исследовать на конкретно-историческом материале все социаль­но-экономические реформы в России с целью выявления некоторых закономерностей реформационного процесса. Специально рассмотреть содержание и особенности рыночных реформ в России. На этой базе ис­следовать стратегию, тактику и результативность происходящих в на­стоящее время социально-экономических преобразований.

4. Выдвинуть ряд обоснованных гипотез прогнозного характера о ближайшем и относительно отдаленном будущем российской эконо­мики.

Пособие может иметь и определенную практическую значимость. Основную свою практическую задачу я видел в том, чтобы внести посильный вклад в процесс саморазвития науки, которая вовсе не обязательно должна иметь мгновенно-прикладное значение. Я настой­чиво подчеркиваю, что процессы в социально-экономической сфере крайне неспешны, даже если и кардинальны. Новые системы произ­водственных отношений формируются веками, они подчиняются объективным законам, которые потому и объективны, что человек не может ни исправить их по своему разумению, ни, тем более, отменить. При всей практической значимости социально-экономичес­кого творчества людей, их экономического воображения, возможно­сти, например, правового декретирования новых производственных отношений, в том числе и рыночного типа, ограничены.

Экономическая политика должна не столько формировать новые отношения, сколько воздействовать на изменение экономического по­ведения людей с учетом познанных экономических законов. Это вов­се не означает пассивности в сфере экономической политики. Целью экономической политики являются не рискованные начертания новых траекторий движения, а вовлечение экономическими методами субъек­тов производственных отношений, предпринимателей и трудящихся в русло закономерного движения.

Именно такие практические уроки должны познать учащиеся, изу­чающие экономическую историю по новому пособию.

Подходы к решению

Поскольку учебное пособие предназначено для достаточно обра­зованных людей, я освободил себя от пространных объяснений тех или иных терминов, споров вокруг дефиниций, подробных хроноло­гических описаний хорошо известных событий истории России.

Моя старая мечта — "консерваторский стиль" обучения. Профес­сор консерватории не учит студента играть, скажем, на скрипке. Сту­дент уже давно умеет это делать. Он приходит к профессору с гото­вой вещью, а профессор показывает ему содержание, глубинный смысл музыкального произведения, нюансировку в исполнении. Это и есть действительное сотворчество учителя и ученика. Не добившись за 25 лет преподавательской работы реализации этой мечты в обще­нии с массовой студенческой аудиторией, я воплощаю ее в общении с магистрантами и аспирантами. Впрочем, студент — студенту рознь. Иной из них знает побольше не только аспиранта, но и преподава­теля. Их-то я приглашаю к этому учебному пособию.

Главное содержание пособия — это методологические подходы к истории экономики, это скорее курс философии экономической исто­рии, чем справочник по историко-экономическим сюжетам. Тем не ме­нее, вся необходимая фактологическая база представлена и в основ­ном тексте, и в приложениях.

Содержание всего материала должно подвести учащихся к выводу о том, что законы исторического развития, социально-экономическо­го прогресса всегда проявляются как общая тенденция, пробивая себе дорогу сквозь бесчисленные зигзагообразные отклонения, историчес­кие флуктуации, а порой и тупиковые движения. Асинхронность, не­равномерность и неравновесность — закономерность всемирно-истори­ческого развития. И экономическая история России — лучшее тому подтверждение.

Россия всегда была и остается весомой структурной частью миро­вых цивилизаций, играя порой роль катализатора исторических возму­щений в процессе мирового экономического развития. Но вся история экономики нашей страны — это пример и того, что мировые цивили­зации постоянно вовлекают в свою орбиту те страны и регионы, ко­торые по тем или иным причинам сопротивляются этому вовлечению. Эту тенденцию к "вовлечению" постоянно ощущает на себе наша страна.

Особую сложность представляют периоды развития отечественной истории экономики, которые принято называть переходными. Переход­ная экономика — это всегда неорганическая система, отличающаяся ге­нетической разнородностью и подвижностью входящих в нее структур­ных элементов, отсутствием целостности и типологической чистоты производственных отношений. Характерно, что реформаторская актив­ность проявляется особенно часто именно в эти сложнейшие переход­ные периоды. Отсюда и то внимание, которое уделено в учебнике про­блемам переходных экономических систем.

Изложение ведется в "матричной" манере, сочетающей в себе два известных подхода — по крупным историческим периодам и по про­блемам.

Драма переходной экономики

Особая тема — переходный характер современной российской эко­номики.

Россия "издергана" резкими сменами социально-экономическо­го строя. Двадцатый век в этом смысле — особо драматический период в многовековой истории России. Думается, что возможность пере­жить в одном столетии несколько революций и контрреволюций, кардинально меняющих производственные отношения,— удел только очень богатой страны, населенной людьми с высокими адаптацион­ными способностями. Еще живы старики, помнящие Октябрь­скую революцию, а уже ходят по улицам люди, готовые пожертво­вать жизнью ради очередного политического и экономического пе­реворота.

Экономический организм хрупок и в принципе неустойчив. Эко­номика не терпит суеты и резких движений. "Природа не делает скач­ков",— говорил великий Альфред Маршалл. Прыжки — не самое ес­тественное времяпровождение. Но в России всегда находятся люди, носители вируса нестабильности, которые так и норовят куда-ни­будь "повести" наш многомиллионный народ в твердой увереннос­ти, что ему, народу, очень хочется в это "куда-нибудь" идти.

Особенно частыми были попытки реформировать экономику Рос­сии в рыночном направлении. Со времен Петра Великого (и даже его отца Алексея Михайловича) таких попыток было более десятка. Ека­терина Вторая, Александр Первый, Александр Второй, Сергей Витте, Петр Столыпин, В. Ленин, Н. Хрущев, А. Косыгин, М. Горбачев, Е. Гайдар, Б. Ельцин — вот неполный (и неравнозначный) список рыночных реформаторов России. Но что удивительно: попыток было много, а результатов мало. Россия много раз пыталась догнать Евро­пу, достичь западных параметров социально-экономического разви­тия, привычных за рубежом стандартов жизни, но еще ни разу не смогла выиграть в этой гонке. Есть в математике понятие "некоррек­тно поставленная задача". Обычно она не имеет решения или реше­ние будет грешить большой приблизительностью. Видимо, и в эко­номике возможны некорректные задачи. В частности, задачу "догнать и перегнать" не стоит перед собой даже ставить: она, судя по всему, не имеет решения.

Между тем многие рыночные реформаторы ставили перед собой не задачи роста социальной и экономической эффективности, не пробле­му благосостояния граждан во всех ее аспектах, а амбициозные цели "европеизации" и даже "американизации" страны. Ради этого и начи­нался трудный процесс рыночного реформирования, а потому еще ни разу он не завершался созданием системы рыночного хозяйства.

В результате, наша страна много раз вступала в период "переход­ной экономики", да так там и застревала, не достигнув органической системности. Не зря ведь проблемы "переходной экономики" стали из­любленной темой исследования российских экономистов. Отдал мно­го лет жизни этой проблематике и автор этих строк. А воз и ныне там. Хотя движение к рынку (в который уж раз!) действительно на­чалось, "развитостью" еще и не пахнет. В чем же причина? Ведь мы не первые и не последние из тех, кто взялся за рыночные преобра­зования. Ведь есть же в мире позитивный опыт. Почему у нас всегда получается "что-то не так"?

Ответ, видимо, надо искать все в той же некорректности поста­новки задач.

Сравним цели рыночных реформ у нас и в послевоенной Западной Германии. Бог любит за что-то Германию и периодически, в трудные моменты истории, посылает ей на помощь гения-спасителя. Вот и пос­ле войны такой гений объявился, звали его Людвиг Эрхард. Он по­ставил перед собой, казалось бы, невозможную цель: за очень ко­роткий период дать западным немцам "благосостояние", достойную обеспеченную жизнь. Он и свою главную книгу назвал "Благососто­яние для всех". Подчеркну, что речь шла о немцах не будущих по­колений, а о тех, которые жили в разбомбленной стране, в разрухе и нищете, о немцах с уязвленным самолюбием, потерпевших сокру­шительное поражение в войне с Советским Союзом. Л. Эрхард, став­ший позже канцлером ФРГ, решил эту задачу. В начале 50-х годов Западная Германия вступила в полосу процветания. Знающий исто­рию читатель сразу вспомнит о большой американской помощи Герма­нии, о "плане Маршалла" и будет прав. Но надо учесть еще и то, что немцы не из тех людей, которые сидят и ждут, когда "Запад им помо­жет". Германия сама — Запад и все проблемы решает своими силами.

Итак, Л. Эрхард ставит своей целью благосостояние немцев. А спо­собом достижения этой цели он избирает формирование развитого либерализированного рынка. В нашей стране сегодня все наоборот: у нас цель — рынок, а способ достижения этой цели — социальные жертвы. Благосостояние мы опять откладываем на потом, на следую­щее поколение российских граждан, ради которых должны терпеть тяготы "первоначального накопления капитала". Все это серьезно подрывает заинтересованность граждан в рыночных реформах, вызы­вает тихий внутренний саботаж и делает проблематичным заверше­ние кардинальных преобразований.

Россия вновь топчется в "переходном периоде", и конца этому не видно...

С оптимизмом - в будущее!

Независимо от того, как скоро в нашей стране будет создана дей­ствительно рыночная экономика и с какой степенью развитости она будет функционировать, Россия наверняка останется великой стра­ной, идущей по жизни несколько необычным путем, но в том же на­правлении, что и весь мир. Можно указать несколько причин этого оп­тимизма. Во-первых, Россия — самая богатая страна в мире. И это — не шутка. Просто, как однажды написал А. С. Пушкин, "мы ленивы и нелюбопытны"¹ . И в этом тоже есть весомая доля правды. Во-вто­рых, наше население — самое цепкое и гибкое, способное приспо­собиться к любым условиям жизни, к тому же не изнеженное благо­получием. Если в нашей стране и происходят какие-то позитивные изменения, то они становятся не столько результатом разумной эко­номической политики государства, сколько результатом адаптации граждан: предпринимателей, наемных рабочих, крестьян, интелли­генции — к неразумной политике. В-третьих, наша страна пока еще уникальна по своему интеллектуальному потенциалу. Мир идет к формированию информационного общества, главным богатством ко­торого станут знания. Если молодое поколение осознает это, нас никто и никогда не сможет покорить и, тем более, уничтожить.

Знания никогда не бывают лишними. Так или иначе, но мы всту­пили в рыночную эпоху. Мы всегда плохо знали общество, в котором жили. Давайте больше не повторять старых ошибок. Давайте, пока не поздно, начнем изучать российскую экономику и по книгам, и по жизни.

Особая благодарность — руководству и редакторам издательства ЮКЭА, поверившим в автора еще на стадии представления проекта книги.

Обычно, когда преподаватели в первый раз входят в аудиторию к только что принятым в вуз студентам, они начинают с того, что рассказывают, насколько важна их наука для будущей работы эко­номиста. Одни уверяют, что без умения применять современные ме­тоды математического анализа экономист не сможет решать элемен­тарные хозяйственные задачи, другие,— что без знания психологии или социологии нельзя будет управлять коллективом, третьи обо­снованно доказывают, что самой главной дисциплиной в системе экономического образования является экономическая теория. Нам, преподавателям истории экономики, казалось бы, невозможно этим похвастаться. Нельзя же в самом деле уверять студента в том, что, если он не будет знать систему управления храмовым хозяйством в Древнем Египте или формы собственности на землю в период цар­ствования Ивана Грозного, он не сможет эффективно трудиться в современной промышленной фирме или в банке.

¹ Пушкин А. С. Романы. Повести.— М.: Московский рабочий, 1994.— С. 344.

Наш предмет действительно относится к тому циклу экономичес­ких дисциплин, который имеет скорее просветительский, чем практи­ческий, прикладной характер. Наша главная задача — это расширение кругозора студентов, формирование общей экономической культуры молодого поколения. И хотя, на первый взгляд, наш предмет совер­шенно бесполезен, интерес к истории экономики никогда не гаснет среди читающей публики, а среди экономистов наша наука всегда вы­зывала обостренное внимание. Еще в 1903 году выдающийся россий­ский историк Е. В. Тарле отмечал особый интерес российской обще­ственности к экономической истории. По его свидетельству, книги по истории народного хозяйства (так в то время назывался наш предмет) были наиболее читаемыми среди всей исторической литературы *.

Образованные люди, обладающие хотя бы элементарной эконо­мической культурой, прекрасно понимают, что все сегодняшние эко­номические процессы, происходящие в стране и в мире, всего лишь — краткий миг в реке времени. В каждый данный момент мы выхо­дим из прошлого и устремляемся в будущее. И, в определенной мере, все мы зависим и от прошлого, и, как это ни странно звучит, от будущего. Если мы хотим сформулировать свои ожидания на буду­щее, мы невольно будем обращаться к прошлому. Там — наши кор­ни, там — истоки наших достижений и провалов, там — причины многих великих открытий и не менее великих заблуждений.

Быть экономистом — и очень интересно, и очень ответственно. Вот как характеризует эту профессию великий Дж. М. Кейнс: "Экономист высшей пробы должен обладать редким сочетанием множества способ­ностей. Он должен обладать громадным объемом знаний в самых разных областях и сочетать в себе таланты, которые редко совмещаются в од­ном лице. Он должен — в известной мере — одновременно быть матема­тиком, историком, государствоведом, философом. Он должен понимать язык символов и уметь выражать свои понятия и концепции словами. Он должен уметь разглядеть в частном общее, одновременно держать в уме и абстрактное, и конкретное. Он должен изучать настоящее в свете прошлого во имя будущего. Ни одну сторону природы человека и его ин­ститутов экономист не должен полностью оставлять без своего внима­ния. Он должен быть одновременно целеустремлен и объективен, беспри­страстен и неподкупен, как художник, но вместе с тем иногда столь же близок к реальной жизни, как и политический деятель"**.

* См.: Тарле Е. В. Сочинения.— М., 1957.— Т. 1.— С. 300—302.

** Кейнс Дж. М. Альфред Маршалл, 1842-1924 //Маршалл А. Принципы эко­номической науки.— М.: Прогресс, 1993.— T.I.— С. 11—12.

Задумайтесь, читатель, над этой характеристикой. И вникая в каж­дое ее слово, обратите внимание на то, что вам, будущему экономис­ту, почему-то надо быть еще и историком, вам предстоит "изучать на­стоящее в свете прошлого во имя будущего".

Многие выдающиеся экономисты, в том числе нобелевские лауреа­ты, с большим уважением относятся к историко-экономическим иссле­дованиям. Назовем несколько имен: А. Смит, К. Маркс, Дж. С. Милль, А. Маршалл, И. Шумпетер, Василий Леонтьев, Милтон Фридман, Дж. К. Гэлбрейт, Саймон Кузнец, Дуглас Норт. Все они — всемирно известные экономисты. И в российской традиции было глубоко ос­ваивать эту науку. М. И. Туган-Барановский, В. И. Ленин, Н. Д. Кон­дратьев — вот хотя бы три выдающихся имени, без которых немыс­лима отечественная экономическая наука.

Что мы изучаем?

Начну с того, что точно определить предмет нашей науки не так-то просто. Наука наша относительно молодая, развивающаяся (ей не более ста лет), и предмет ее не вполне устоялся. Более того, ее даже по-разному называют: одни, как мы с вами, "историей экономи­ки", другие — "экономической историей", третьи — "историей на­родного хозяйства", в прошлом веке ее называли "историей хозяй­ственного быта".

Послушаем, что по этому поводу говорят специалисты. Д. Я. Майдачевский обращает внимание на то, что в марксистском варианте история экономики не имеет отличного от политической экономии предмета. И. Шумпетер, подвергнувший критическому ана­лизу экономические построения К. Маркса, особо выделял тот факт, что Маркс "был первым экономистом высокого ранга, увидевшим и последовательно учившим других тому, как экономическую теорию можно превратить в исторический анализ, а историческое повество­вание — в histoire raisonnee (обоснование истории— фр.)"*. Предмет истории экономики — изучение развития способов производства, сме­няющих друг друга на протяжении веков,— не выходит за рамки пред­мета политической экономии, оставляя за собой чаще "нижний этаж" способа производства — "развитие производительных сил в ис­торически определенных формах производственных отношений"**. В са­мом деле, когда вы читаете хотя бы первый том "Капитала", вы об­наруживаете, что почти половина текста — это мастерски подобран­ный исторический материал, с большей или меньшей достовернос­тью подтверждающий созданную Марксом теоретическую картину противоречий капиталистической экономики и буржуазного обще­ства в целом.

Русский экономист П. П. Маслов отождествлял историю экономи­ки с историей производительных сил, с формами их распределения и перераспределения***. Историк Д. М. Петрушевский понимал под эко­номической историей науку, воссоздающую хозяйственную эволюцию стран мира, "внося в эту картину то общее, что можно наблюсти в эволюции каждой из стран... и отметая все индивидуальное". Иными словами, комментирует Д. Я. Майдачевский, перед наукой стоит за­дача определить характерные черты той или иной эпохи, соединить эти отдельные элементы в единое целое, но уже

* Шумпетер И. Капитализм, социализм и демократия.— М.: Экономика, 1995.- С. 83-84.

** Майдачевский Д. Я. Теория развития хозяйства К. Бюхера и дискуссия о предмете экономической истории в русской историке-экономической литературе начала XX века // Историко-экономический научный журнал.— Иркутск—Чита, 1997. - №1.- С. 38.

***См. там же.

не в их конкретно-исторической, а в общеисторической определенности*.

Напротив, эко­номист П. Б. Струве видел задачу экономической истории в "истори­ческом истолковании систематических категорий политической эконо­мии"**.

Принципиальный спор заключался в поисках ответа на вопрос:

кто кому служит — история теории или теория истории. Думается, что сегодня здесь можно найти компромисс, согласившись с тем, что экономическая теория (политическая экономия) и история эконо­мики — две самостоятельные науки, развивающиеся во взаимном обо­гащении.

Выдающийся польский экономист Оскар Ланге, отдавший в свое время свою дань марксизму, решает проблему с завидной простотой. Он рассматривает политическую экономию, экономическую историю и конкретную экономику (а также статистику и экономическую гео­графию) как "экономические науки", или науки, трактующие об эко­номическом процессе. В противоположность политической экономии как науке теоретической экономическая история и конкретная эконо­мика "изучают развитие конкретных экономических процессов, про­исходящих в определенное время и в определенном месте": экономи­ческая история — в прошлом, конкретная экономика — в настоящем. О. Ланге пишет: "Изучение конкретных экономических процессов тре­бует знания экономических законов, управляющих этими процессами. Поэтому экономическая история и конкретная экономика должны пользоваться результатами исследований политической экономии. Од­новременно они доставляют политической экономии знание конкрет­ных экономических процессов, необходимое для того, чтобы теорети­ческие обобщения политической экономии соответствовали действи­тельности"***.

Впрочем, поиск взаимосвязей и взаимодействий между историко-экономической наукой и политической экономией — не единствен­ный, да и не главный сюжет современных ученых.

М. П. Рачков — один из самых интересных исследователей историко-экономических проблем России, создающий в наши дни действи­тельно научную школу в Иркутске, строго различает "экономическую историю" и "историю экономики", считая, что последняя есть струк­турная часть первой наряду с историей экономической политики и ис­торией экономической мысли. Собственно "история экономики" есть объективный процесс экономического развития как он предстает перед исследователем в реально осуществленных исторических формах. Автор предлагает "новый взгляд на экономическую историю России как на­учную дисциплину, которая до последнего времени ограничивалась по преимуществу историей народного хозяйства. Она рассматривает историко-экономический процесс в единстве его объективной (история экономики) и субъективной (история экономической мысли и эко­номической политики) сторон, отображая тем самым неповторимый колорит национальной экономической жизни"****.

* Там же.— С. 39.

** Там же-— С. 40

*** Цит. по: Предмет экономической истории в современной литературе евро­пейских стран социализма Научно-аналитический обзор.— М ИНИОН АН СССР, 1978.- С. 25

**** Рачков М. П. Новая концепция экономической истории России // Вестник Иркутской государственной экономической академии, 1997.—№11— С 19

Однако М. П. Рачков чрезмерно расширительно трактует предмет нашей науки: "Экономическая история в новом ее понимании не есть история только народного хозяйства или только материального базиса общества; она охватывает жизнь всего общества в единстве и базиса и надстройки, и материального и духовного производства или, точнее, всю культуру общества, развивающуюся на принципе экономии низ­ших форм человеческой деятельности в пользу высших ее форм, обес­печивающих цивилизационный прогресс"*. Такая трактовка дает боль­шую свободу творчеству, позволяет искать неэкономические факторы, воздействующие на экономику, но в то же время несколько размыва­ет и предмет, и объект исследования нашей науки.

Н. И. Полетаева, белорусский автор, рассматривает проблему не­сколько иначе, различая в экономической истории:

— экономическую историю различных стран, регионов, мира в целом (объектом изучения является экономические причины и последствия отдельных исторических событий, экономическая политика госу­дарств, классов);

— историю народного хозяйства (объектами изучения являются эво­люция способов производства, история хозяйственных механизмов, история отраслей хозяйства, история отдельных экономических про­цессов — урбанизации, кооперирования, индустриализации; история экономических институтов — налогов, цен, финансов и кредита, за­работной платы);

— историю экономической мысли (объектами изучения являются ис­тория экономических теорий, история отдельных теорий, история ме­тодов экономического анализа).

Что касается предмета экономической истории, то Н. И. Полетае­ва полагает, что можно говорить о предмете экономической истории в широком и узком смысле слова. В широком смысле предметом эконо­мической истории является "экономическое движение" общества, особен­ности его изменений, трансформация закономерностей такого движения, их связь со всеми сторонами общественной жизни. В узком смысле — это изучение хозяйственной деятельности народов различных стран, разви­тия их производительных сил, смены способов производства**.

В отличие от М. П. Рачкова и Н. И. Полетаевой, я намеренно ис­пользую термины "история экономики" и "экономическая история" как синонимы, так как пока веских доказательств того, что это дей­ствительно серьезно различающиеся понятия, не представлено. Впро­чем, ученые всегда могут договориться друг с другом по поводу той или иной дефиниции, как это делают математики или физики. Мож­но, например, признать, что это действительно две науки, которые исследуют один и тот же объект, но разными методами.

Скажем, С. Ф. Гребниченко, не считая тождественными эти по­нятия, предлагает различать их не столько по содержанию исследуе­мых объектов, сколько по инструментарию частнометодологического уровня. По мнению этого автора, "экономическая история опериру­ет, по большому счету, методом (в его широком смысле), присущим науке economics, но прилагает его к ретроспективному анализу дол­говременных процессов, причем с целью позитивного создания на эмпирическом материале новых (или проверки

* Рачков М. П. Новая концепция экономической истории России: опыт науч­ного отчета // Историко-экономический научный журнал.— Иркутск—Чита,

1997.-№ 1.- С. 59.

** Экономическая история зарубежных стран. Курс лекций/Под общ. ред.

В. И. Голубовича.- Минск: Экоперспектива". 1996.- С. 6-7.

"поведения" старых) экономических теорий и концепций. Как правило, основное (но не единственное) значение такого рода работ — в использовании их ре­зультатов в повседневной практике принятия крупномасштабных уп­равленческих и политических решений. История экономики же (то есть то, что у нас в историографии долгое время условно называют историей социально-экономического развития, историей народного хозяйства и иначе) оперирует методом (опять же в его широком смысле), характерным для собственно науки истории... Она преследу­ет, главным образом, задачи выявления фона, условий, причин эко­номических событий, объяснения их последствий, отчасти аналити­ческой реконструкции конкретных экономических процессов. В ней если уж и привлекаются определенные устоявшиеся (в том числе и экономические) теории, то преимущественно как средство интерпре­тации конкретных исторических фактов, тенденций. История эконо­мики, в отличие от экономической истории, видимо, аксиологически* не привержена и к столь выпуклой направленности на значимый — для практического управления — результат"**.

Любопытно, что существует диаметрально противоположное мне­ние по поводу различий между историей экономики и экономической историей. И. М. Супоницкая пишет: "Мировая экономическая истори­ография находится сейчас на перепутье. В ней сложилось два основных направления: история экономики и экономическая история. В первом, характерном для англоязычных стран, преобладают экономисты. Его возглавляет американская "новая экономическая история". Инициато­рами второго направления, тяготеющего к социально-экономическо­му анализу, являлись представители французской школы "Анналов",

которые стали рассматривать экономическую историю в контексте ис­тории общества.

Полагаю, что второе направление более перспективно... Понима­ние экономической истории России невозможно без понимания спе­цифики развития ее цивилизации в целом, поскольку экономика в ней никогда не играла определяющей роли, развиваясь под влиянием государства. Французские историки поняли, что изучение средневеко­вой экономической истории в понятиях современной экономической науки приведет к модернизации ее, а потому стали рассматривать ее через призму культуры средневековья, перейдя к проблемам менталь­ности"***.

Вот, дорогой читатель, образчик того, как плохо слушают друг друга ученые. Два соседствующих в одной книжке автора вряд ли смогут договориться. Если для С. Ф. Гребниченко экономической ис­торией занимаются экономисты, а историей экономики — истори­ки, то для И. М. Супоницкой, напротив, историей экономики за­нимаются экономисты, а экономической историей — историки.

Вы запутались, читатель? Лучше все-таки считать эти термины синонимами.

Наконец послушаем еще одного автора, не считающего необходи­мым искать тесные и непосредственные связи истории экономики с теоретической наукой.

* "Аксиологически" здесь, по своей ценностной ориентации.

** Экономическая история. Обозрение. Выпуск 1 / Под ред. В. И. Бовыкина и Л. И. Бородкина.— М.. Центр эконом. истории при ист. ф-те МГУ, 1996.— С. 46—47.

*** Экономическая история. Обозрение. Выпуск 1 / Под ред. В. И. Бовыкина и Л. И. Бородкина — М.' Центр эконом. истории при ист ф-те МГУ, 1996 — С. 64—65.

Вот что пишет М. Я. Лойберг: "История эко­номики изучает происхождение и развитие различных типов хозяй­ства. Именно типов, а не общих законов развития экономики, по­скольку открыть эти общие законы экономики до сих пор никому не удалось. У большинства народов, как известно, существуют раз­личные типы экономики, которые с определенным основанием мож­но назвать цивилизациями. В нынешней России, например, функци­онируют государственные, частновладельческие, кооперативные, ар­тельные индустриальные и аграрные хозяйства, современные супер­маркеты сосуществуют с древними базарами и торговлей с рук, электрифицированные фермы — с кочевым скотоводством и коллек­тивной охотой на крупных животных. Состояние экономики и опре­деляется характером взаимоотношений между хозяйственными типа­ми. При относительной гармонии между ними каждый тип хозяйства имеет возможность дальнейшего развития, и народ, естественно, вы­игрывает от этого. Но известно и насильственное вытеснение из эко­номики большинства сложившихся хозяйственных типов и установ­ление полного господства одного из них. В результате народное хо­зяйство развивается однобоко, деформируется образ жизни населе­ния и в большинстве случаев народ, понеся колоссальные потери, снова возвращается на путь гармоничного развития хозяйства"*.

Обратим внимание на основополагающую мысль, крайности в реа­лизации которой довольно часто встречаются в литературе: никаких всеобщих универсальных законов экономического развития не существует. Основание для этого утверждения любопытное: раз мы (точнее, цитированный автор) их не знаем, значит их и не существует. А посе­му история экономики и не может претендовать на поиск каких-либо закономерностей. Ведь нельзя искать то, чего нет. Каждый экономи­ческий организм соответствует с различной степенью приближения оп­ределенному типу хозяйства, который условно можно назвать циви­лизацией. Их-то и должна изучать и систематизировать история экономики. Систематизировать, вовсе не обязательно понимая, как они, эти типы, функционируют.

Мысли не новые. Во-первых, они уводят нас к старому труду вы­дающегося немецкого ученого Фридриха Листа "Национальная систе­ма политической экономии" (1841), в котором он резко выступил про­тив "космополитизма" английских классиков — А. Смита и Д. Рикардо. "Как характерное отличие выдвигаемой мной системы,— писал Лист,— я утверждаю национальность. Все мое здание основывается на природе нации как среднего члена между индивидуумом и человече­ством**. Отрицая существование всеобщих и универсальных экономи­ческих законов, он предлагал исследовать прежде всего особенности национальной экономики, ставя перед собой практическую цель вы­работки рекомендаций для экономической политики. Так, апология свободы внешнеэкономической деятельности, содержащаяся в трудах А. Смита и Д. Рикардо, не соответствует национальным интересам Гер­мании и ее молодой буржуазии. Более того, эта апология прямо на­правлена против континентальной Европы и теоретически оправды­вает английскую экономическую экспансию. Для Германии должна быть характерна иная экономическая политика, основанная на "вос­питательном протекционизме".

* Лойберг М. Я. История экономики. Учебное пособие.— М.. ИНФРА-М, 1997.- С. 4. ** Цит. по: Аникин А. В. Юность науки.— М.: Политиздат, 1979.— С. 312.

Если рассматривать внешнеэкономичес­кую деятельность с точки зрения абстрактной теории, то, учитывая "сравнительные преимущества"*, Германия вовсе не должна развивать целые отрасли промышленности. Но национальные интересы могут быть выше чисто экономического интереса. Чтобы вовлечь в производ­ство неиспользованные ресурсы, чтобы преодолеть отсталость, необ­ходимо развивать отрасли, в которых производительность труда в дан­ный момент ниже, чем за границей. Лист писал: "Эту потерю стоимо­стей надо, следовательно, рассматривать лишь как цену за промыш­ленное воспитание нации"**. Нация тем богаче и могущественнее, чем больше она экспортирует промышленных изделий и чем больше она импортирует сырья.

Вопреки мнению классиков, германское государство должно актив­но вмешиваться в экономику с целью создания единого общенацио­нального рынка и защиты национальной экономики от конкуренции со стороны иностранных, прежде всего английских, предпринимате­лей.

Во-вторых, эта позиция в своих крайних проявлениях может при­вести к тому, что история экономики станет просто фактографическим справочником. А ведь стремление к обобщениям, поиск законо­мерностей должны быть присущи любой уважающей себя науке по определению. И, кстати сказать, если бы история экономики дей­ствительно смогла создать хороший "каталог" типов национальных хозяйств, показать их взаимодействия и взаимные переходы,— это уже был бы значительный шаг к открытию закономерностей соци­ально-экономического развития человеческого общества. Но смогут ли сделать это ученые, заведомо отказавшиеся от самой идеи их (за­кономерностей) существования?

Если "закономерности" постепенно, но на время, исчезают из историко-экономических трудов в связи с отказом от формационной те­ории развития, то это вовсе не означает, что на другой методологи­ческой базе они никогда не будут открыты.***

Все это еще не так страшно для науки и образования. Существуют мнения похлеще. Некоторые авторы вообще отрицают познаваемость экономики, начиная с ее прошлого: "Во-первых, при потенциальной многовариантности реализуется лишь один вариант, и принципиаль­но невозможно просчитать и доказать, был ли он оптимальным. Мож­но лишь предполагать, принимая во внимание не поддающиеся коли­чественному измерению политические,

* Сравнительные преимущества в международной торговле — закон, открытый Д. Рикардо. Каждая страна должна специализироваться на производстве и экспор­те тех благ, которые она может изготавливать с относительно низкими затратами, и импортировать те блага, в производстве которых она несет сравнительно высо­кие издержки. Структура внешней торговли должна определяться сравнительны­ми, а не абсолютными преимуществами.

** Цит. по: Аникин А. В. Юность науки.— М.: Политиздат, 1979.— С. 312. Эта проблема весьма актуальна для современной России, структура экспорта и им­порта которой оставляет желать лучшего.

*** Среди российских ученых, особенно старшего поколения, осталось немало ортодоксальных сторонников формационной доктрины. Они-то в своих трудах не­изменно говорят о законах и закономерностях. Например, М. 3. Бор так определя­ет содержания науки, названной им "История мировой экономики": "Система знаний об общих закономерностях процесса генезиса, формирования и функцио­нирования мировой экономики и специфики этого процесса в разных странах". Предметом же науки является "исследование общих и локальных закономерностей становления и развития мировой экономики с учетом специфики отдельных стран".— Бор М. 3. История мировой экономики: конспект лекций.— М.: Дело и Сервис, 1998.- С. 13.

моральные, военные факторы. При оценке прошлого общественное мнение может склониться в лю­бую сторону, которая представлена, к примеру, либо единственным монопольным мнением, либо большинством голосов, либо разоружа­ющим красноречием. Во-вторых, сходные непреодолимые трудности возникают при ретроспективном анализе самого реализованного вари­анта развития, при выяснении вопроса, что на него действовало в большей, а что в меньшей мере, и все ли известно из того, что дей­ствовало.

В-третьих, в каждый момент невозможно охватить все хитроспле­тения текущего экономического развития.

Экономика как таковая — абсолютная истина, и нам доступна лишь ее малая часть. Обладая лишь истиной относительной, мы употребля­ли в советскую эпоху всю мощь государственного аппарата для фор­мирования процесса, масштабы, структура и характер которого нам не были ясны с самого начала. Именно здесь и кроется природа прошлых экономических ошибок"*.

Узнай об этом студент раньше, он бы не стал поступать в эконо­мический вуз. Что в нем делать, если сами ученые признают, что ни­чего не понимают в той науке, которой они занимаются? Успокою читателя: ученые — нормальные люди, и им тоже присущи кокетство и своеобразный снобизм.

Как видим, не все так просто, как может показаться с первого взгляда. Но радует то, что споры вокруг предмета и даже названия на­уки лишний раз доказывают, что это живая, развивающаяся (и разви­вающая научную мысль учащихся) система знаний.

Что же делать учащемуся, к какому определению примкнуть, кому поверить?

Верить не надо никому. Надо постараться самому сформулировать определения, прийти к каким-то заключениям. Но сделаете это вы только тогда, когда овладеете большим массивом историко-экономических и теоретических знаний и сможете свободно манипулировать ими в своем сознании. Бог вам в помощь!

А пока хочу предложить вам компромиссное определение предмета истории экономики.

В конечном итоге история экономики является наукой об экономи­ческой жизни людей в различных культурах и обществах, рассмотренной ретроспективно. Она, систематизируя факты экономической действи­тельности, может выявлять и формулировать закономерности эконо­мических аспектов человеческой деятельности и выдвигать на этой базе гипотезы развития человеческого общества.

Поскольку речь идет об экономической жизни, то в поле зрения экономиста-историка должен попасть весь процесс исторического раз­вития общественного производства в конкретных формах отдельных стран в различные эпохи, экономическая политика государств, сдвиги, происходящие в развитии производительных сил.

Для чего мы изучаем историю экономики?

Круг интересов экономистов-историков велик. На международных конгрессах по экономической истории, которые собираются с 1960 го­да, рассматриваются проблемы экономического роста, циклов конъ­юнктуры, индустриализации и урбанизации, аграрной истории, гене­зиса и развития капитализма, демографии, эволюции производствен­ных структур,

* Федоров В., Бойко С. Природа экономических ошибок//Независимая газета, 1994, 4 января.— С. 4

общественных институтов и самого человека — homo economicus, методологии истории экономики. В последние три десяти­летия усиленно развивается новая ветвь историко-экономической на­уки — клиометрика*, предполагающая применение эконометрики в экономической истории: изучение истории с использованием совре­менных математических методов обработки данных и их анализа.

"Клиометрика,— пишет американский ученый Сэмуэль Уильям-сон,— это применение экономической теории и количественных ме­тодов для описания и объяснения исторических процессов и явлений в сфере экономического развития. Клиометристы часто используют об­ширные массивы данных, которые историки считают непригодными к использованию, неинтересными или не относящимися к описанию прошлого. Клиометристы склонны к дедуктивному анализу, почему то или иное экономическое событие имело место, тогда как более тра­диционных экономических историков больше занимает описание того, что случилось"*. Чего же добиваются ученые, изучая историю эконо­мики?

Во-первых, это просто интересно (тому, кто интересуется экономи­кой или вообще чем-либо интересуется). История экономики расши­ряет кругозор экономиста-профессионала, делает его более культур­ным, интеллигентным и интересным человеком. Вовсе не обязательно знать факты для подтверждения какой-либо теории или амбициозно намереваясь создать новую теорию. Их надо просто знать. Ведь в исто­рии факт имеет самодовлеющую ценность. Исследователи умеют вре­мя от времени находить в прошлом что-нибудь этакое, что может в корне изменить наше представление об истории. Вряд ли неспециа­лист знает, что, скажем, первые частные банки появились в VII веке до Р. X. в Нововавилонском царстве, то есть 2700 лет назад. Сам по себе факт интересен, особенно в свете наших школьных представле­ний о господстве натурального хозяйства в эпохи, предшествовав­шие капитализму. Этого уже достаточно. Но когда мы вдруг узнаем, что первый частный коммерческий банк в России был создан только в 1864 году, у нас возникают кое-какие невеселые мысли по поводу пресловутой отсталости России. Однако не будем торопиться с раз­мышлениями о нашей отсталости. Это еще надо проверить. Очень мо­жет быть, что Россия просто не нуждалась в этом весьма мощном институте рыночной экономики, обходилась без него Однако история все-таки может понадобиться, во-вторых, для ис­торической иллюстрации экономических теорий, подтверждения их верности, или для исторической критики теоретических построений, когда факты опровергают те или иные теоретические постулаты. На­конец, исторические факты, хорошо изученные, систематизирован­ные и проанализированные могут стать основанием для создания но­вых экономических теорий.

Впрочем, факты бывают весьма коварными, если с ними обра­щаться вольно или с корыстными целями. Фактов в истории так мно­го, что, проведя определенную селекцию, можно доказать с их помо­щью что угодно. Можно, например, в русской истории обнаружить по­стоянное обострение классовой борьбы между феодально зависимыми крестьянами и землевладельцами, а можно найти десятки опубликованных фактов компромиссной и даже дружес-

* Клио — муза истории в древнегреческой мифологии.

** Экономическая история. Обозрение. Выпуск 1/Под ред. В. И. Бовыкина и Л. И. Бородкина.— М.: Центр эконом. истории при ист. ф-те МГУ, 1996.— С. 78.

кой формы общения между помещиками и крепостными. Можно восстание Емельяна Пу­гачева охарактеризовать как великую крестьянскую войну за права че­ловека, за землю и волю, а можно — как реакционное выступление, направленное против прогрессивных преобразований Екатерины Вели­кой. При этом вовсе не обязательно обманывать читающую публику. Порой такие невинные шутки происходят непроизвольно, из-за ап­риорно сформулированных теоретических выводов, которые возникли не в результате исследования исторических фактов, а еще до того, как исследователь приступил к социально-экономическому материалу. Тог­да и возникает соблазн селекции. Ученый будет скрупулезно указывать источники, из которых почерпнуты факты, тщательно цитировать сво­их предшественников, добросовестно составлять таблицы и графики. В результате сложится впечатление, что автор абсолютно объективен. И никому не будет известно, что ученый может при всем этом просто замалчивать факты, доказывающие иное, но проигнорированные или просто не замеченные автором из-за психологической настроенности на готовые выводы*.

В русской истории такого рода казусы случались сплошь и рядом. Скажем, экономисты, принадлежавшие к "западническому" или "сла­вянофильскому" лагерям спорили друг с другом, вооружившись дос­товерными фактами. Но при этом одни доказывали необходимость ка­питалистического развития России по европейским образцам, другие настаивали на самобытности, самостийности и "некапиталистичности" страны. Случалось, что один и тот же автор пересматривал свои взгляды в зависимости от ситуации. Например, В. И. Ленин в самом конце XIX столетия написал прекрасную историко-экономическую книгу "Развитие капитализма в России", где в полемике с неонарод­никами безукоризненно доказал не только возможность, но уже и на­личие системы капиталистических производственных отношений в России. Но после поражения первой русской революции 1905—1907 го­дов он вынужден был признаться, что сильно преувеличивал степень развитости капиталистических производственных отношений**.

Означает ли все это, что в исторических науках до правды доис­каться нельзя по определению?

По всей видимости, в науке не может быть одной правды на все времена и для всех исторических ситуаций. Скажем, А. Смит описал относительно гармоничную и вполне компромиссную модель рыноч­ной экономики. К. Маркс же дал лучшее описание противоречивого и конфликтного рыночного мира. Кто из них прав? Как ни странно — оба. В рыночной экономике есть и то, и другое. Если действительно существует закон единства и борьбы

*Очень уважаемый мной К. Маркс тоже впадал в "грех селекции". Написав в тридцатилетнем возрасте в соавторстве с Ф. Энгельсом "Манифест Коммунисти­ческой партии", он потом всю жизнь искал, обрабатывал и умело использовал экономические факты для доказательства верности своих коммунистических вы­водов. И он добился-таки своего. Логика "Капитала" безупречна: все построение книги, все теоретические посылки и вся историко-экономическая "фактура" с железной необходимостью приводят к выводу о том, что "экспроприаторов эксп­роприируют". Однако все оказалось не так просто и логично в жизни. А случилось это потому, что кроме фактов, доказывающих острую конфронтационность бур­жуазного общества, можно найти тысячи фактов сотрудничества и компромиссов. Но поскольку эти факты не могли "играть" на предварительный вывод, от них нужно было просто "абстрагироваться". В результате "практика не подтвердила ис­тину".

** Ленин В. И. Полн. собр. соч.— Т. 16.— С. 269.

противоположностей, то в науке вполне возможна ситуация, когда один исследователь предпочитает рассматривать "единство", а другой концентрирует внимание на "борьбе". Помимо всего прочего, многое зависит от личных пристрас­тий исследователя, от его биографии и даже от характера. И только знакомство со всеми, подчас противоположными, взглядами даст воз­можность для широкого и по возможности достоверного подхода к экономической истории.

Значение историко-экономического исследования проявляется не только в установлении общественно-экономических закономерностей исторического развития, но и в конкретных случаях хозяйственной практики. К истории хозяйства профессионал-экономист обращается (осознавая или не осознавая это) буквально на каждом шагу. Даже если он занимается бухгалтерским учетом, анализом хозяйственной деятель­ности, финансами и кредитом, экономикой отдельных отраслей хо­зяйства. А что касается менеджмента, то в нем на практике ничего нельзя добиться, если не знать историю предприятия или отрасли, ко­торыми руководит менеджер.

Нельзя в принципе научиться основам экономического мышления, не научившись представлять хозяйство на всех (микро- и макро-) уровнях в его историческом аспекте.

Вот как характеризует значение истории для экономики один из основателей современной клиометрики Дональд Мак-Клоски: "Исто­рия, независимо от того, можно ли ее использовать для непосред­ственной проверки экономических законов или выработки экономи­ческой политики, представляет собой коллективную память и являет­ся источником мудрости"*. Практическая ценность истории экономики по Мак-Клоски сводится к следующему.

1. История дает экономисту больше информации, с помощью кото­рой он может проверять свои убеждения.

2. История дает экономисту лучшее качество экономических фактов, так как история более открыта для исследований, чем современность. История — это лаборатория общества.

3. Экономическая история способствует улучшению качества эко­номической теории. Даже самый презирающий историю экономист кое-что из истории использует: свой собственный опыт, опыт своего поколения или некие исторические обобщения, которыми полон фольклор даже самых изысканных обществ.

Вклад истории в теорию состоит не только в том, что она льет воду на мельницу теоретиков. Использование теории в экономической ис­тории украшает теорию и испытывает ее, и в этом отношении эконо­мическая история не отличается от других разновидностей приклад­ной экономики. Хорошая экономическая история — это просто хоро­шая прикладная экономика. Самые давние события можно анализиро­вать при помощи современного инструментария. Но и старые пробле­мы, казалось бы, вычеркнутые из теории, возвращаются в нее бла­годаря изучению истории.

4. История экономики способствует улучшению качества экономичес­кой политики. Немного есть сфер интеллектуальной деятельности, где некачественная работа может принести столько вреда, как в эконо­мике и в истории. Способность ложных экономических аргументов или ложных исторических аналогий нанести вред обществу очевидна: псевдоэкономика

* Мак-Клоски Д. Н. Полезно ли прошлое для экономической науки?//Thesis: Теория и история экономических и социальных институтов и систем.— Зима, 1993.— Том 1.— Вып. 1.— С. 109.

меркантилизма в течение многих веков сокращала тор­говлю и защищала предпринимателей; псевдотеория арийской "расы" облагородила лицо германского фашизма. Вдвойне пагубно, если скверная экономика соединяется со скверной историей в скверной экономической истории. Идеи экономистов и историков, и когда они правы, и когда ошибаются, имеют гораздо большее влияние, чем при­нято думать. Безумцы, стоящие у власти, которые слышат голос с неба, основывают свой бред на экономических событиях, происходив­ших несколько лет назад. Люди практические, которые считают себя свободными от всякого исторического влияния, обычно бывают раба­ми исторических аналогий.

Одна из целей истории — расширение наших представлений о воз­можном. Понимание подлинной истории, как и исправление истории ложной, важно для государственной политики, потому что у эконо­миста, чья память ограничена недавним прошлым, суженное представ­ление о возможном. Восхваляя или критикуя сегодняшние правитель­ства, мы можем быть вольными или невольными рабами исторических аналогий, находиться в зависимости от ненужных или ошибочных представлений.

5. История экономики способствует улучшению качества подготовки экономистов. История — стимул для воображения экономиста, она очерчивает и расширяет границы его ремесла. Экономист без истори­ческих знаний отличается узким взглядом на сегодняшние события, приверженностью к текущим, мелким экономическим идеям, неспо­собностью оценивать сильные и слабые стороны экономических дан­ных и отсутствием умения прилагать экономический анализ к крупным проблемам.

История — это кладовая экономических фактов, проверенных скептицизмом, это собрание экспериментов, испытывающих эконо­мическую науку на прочность, это источник экономических идей и наставник в политике*.

Пожалуй, не стоит портить эти тезисно изложенные идеи крупно­го ученого собственным комментарием. Читателю, особенно студенту, лучше самому взяться за поиск ответа на вопрос: стоит или не стоит тратить время на изучение истории экономики своей страны.

Трудноразрешимые проблемы истории экономики

Несмотря на то, что история экономики вообще и история эконо­мики России в частности многого уже добились, в науке осталась мас­са трудноразрешимых крупных и мелких проблем, которые затрудняют процесс преподавания.

Среди крупных проблем назову прежде всего проблему метода. Есте­ственно, что изучая историю экономики, необходимо исследовать и развитие метода нашей науки. Здесь возможны крайности в подходах. До недавнего времени, когда в нашей стране господствовал "поголов­ный марксизм", в официальной науке признавался лишь один метод исследования — диалектико-материалистический. Между тем непреду­бежденный взгляд в историю показывает, что и на базе иных методо­логических предпосылок,

* Мак-Клоски Д. Н. Полезно ли прошлое для экономической науки? // Thesis:

Теория и история экономических и социальных институтов и систем.— Зима, 1993.- Том 1.- Вып. 1.- С. 107-131.

например, маржиналистских* или институционалистских*, возможны значительные достижения экономической мысли. Это, впрочем, не должно быть причиной того, чтобы отрицать познавательные возможности гегельянского и марксистского методов. Крайности и экстремизм в науке — весьма вредные явления. Терпи­мость и попытки понять друг друга — вот путь для взаимного обога­щения школ и направлений.

Всякое экономическое явление можно рассматривать с различных точек зрения и с различными целями. И вполне вероятно, что разные подходы могут быть верными для различных условий. Эмпиризм ученых античной древности и средневековья не помешал им выдвигать глубокие теоретические гипотезы, которые еще не сложились в систе­му взглядов, но стали предтечей науки под названием политическая экономия. С другой стороны, метод научной абстракции, разрабатываемый в эпоху классиков буржуазной политической экономии, не помешал теории выродиться в упрощенные построения последовате­лей классического наследия. Любопытно, что Ж.-Б. Сэй, Дж. Мак-Куллох, У. Сениор, упрощая классическое учение, вместе с тем со­здавали базу для иных концепций, которые позднее превратились в новую систему взглядов. Диалектический материализм, дав значитель­ные результаты в развитии экономической мысли, все-таки не по­зволил чутко уловить достижения маржиналистской концепции. По­пытка выдающегося русского экономиста и историка М. И. Туган-Барановского найти синтетическое единство марксистских и маржиналистских концепций была грубо осуждена ортодоксальным маркси­стом Н. И. Бухариным. И зря! Упустили марксисты и возможность бо­лее глубокого синтеза с институционализмом, хотя, скажем, Дж. К. Гэлбрейт был готов к такого рода сотрудничеству.

И методы, и теории стареют и умирают. Но в отличие от людей (если, конечно, не верить в переселение душ) могут воскресать и воз­рождаться на новом витке спиралевидного развития. Слепое следова­ние определенным методологическим посылкам привело к самоизоля­ции экономической науки России от магистральных путей развития экономической мысли, что, в свою очередь, ввергло историко-экономическую науку России в глубокий и пока не преодоленный кри­зис.

Судя по всему, в любой исторической науке трудно достичь полной объективности и окончательной истины, которой просто не существу­ет. Меняется конкретная социально-экономическая обстановка и ме­няются взгляды исследователей на прошлое. Это — нормальный про­цесс. Не следует только одно невежество заменять другим. Например, в недавнем прошлом марксисты ничего в истории не видели кроме классовой борьбы, сейчас же делаются попытки не видеть этой клас­совой борьбы вообще. Одна крайность сменяет другую.

Другая важная проблема для экономиста-историка — это возмож­ность относительно самостоятельного изучения истории экономики в отрыве от гражданской, политической, военной или иной истории. Все попытки такого рода отделения оказались безуспешными. Экономист, раз уж он занялся историей, должен знать все! Речь может идти лишь о "нюансировке", об объекте внимания, а не об игнорировании не­экономических факторов

* Маржинализм — крупное направление в экономической теории, методоло­гической базой которого является использование предельных величин в экономи­ческом анализе.

** Институционализм — направление экономической теории, уделяющее ос­новное внимание роли социальных институтов (преимущественно неэкономичес­кого характера) в экономической жизни общества.

истории. Поэтому предполагается, что и уча­щиеся, приступающие к изучению истории экономической, уже дос­таточно знакомы с историей гражданской хотя бы в объеме школьно­го курса. Впрочем, спасает нас то обстоятельство, что, как правило, в российских вузах уже в первом семестре изучается история Отечества.

Третья проблема несколько щекотливого свойства. Насколько пра­вомерно и этически корректно включать в книгу по истории России (а не СССР) сюжеты, касающиеся ретроспективы экономики тех самосто­ятельных государств, которые в недавнем прошлом входили в состав Со­ветского Союза? Парадоксально, но ведь могут найтись ученые, счи­тающие, что история Киевской Руси — это изначальная история Ук­раины, в которую входила Московия, а вовсе не наоборот. И будут правы. Не говорю уже о политиках и ученых, например, Туркмениста­на или Армении, которые справедливо выразят недовольство тем, что кто-то включил "их историю" в "нашу". Не будем зря иронизировать по поводу этой проблемы*. Договоримся о следующем: экономическую историю среднеазиатских, закавказских и прибалтийских государств я буду затрагивать лишь тогда, когда это крайне необходимо для нераз­рушающего течения основной фабулы, всегда специально оговарива­ясь относительно их нынешнего суверенитета. Что же касается Украи­ны и Белоруссии, то тут я немного теряюсь, хотя возможный выход из тупика уже показан несколькими строчками выше: я признаю, что Владимиро-Суздальское княжество, на территории которого позже по­явилась Москва, — это окраинный Северо-Восток славянского госу­дарственного образования с центром в Киеве и что Киев не входил в состав Московского царства до воссоединения с Россией. И до­вольно об этом!

Четвертую проблему я назвал "пространственными и временными аберрациями"**. Человеку, живущему в наше время, иные события ка­жутся исторически важными (вспомним "исторические" партийные съезды КПСС), а с точки зрения действительной Истории они могут оказаться незначительными случайными явлениями, флуктуациями, слабыми возмущениями, не отражающимися на последующих собы­тиях и не оставляющими следа в жизни человеческого сообщества. По­этому историку необходимо осторожно обращаться с фактами "све­жей" истории, ибо здесь возможны как преувеличения, так и недо­оценки событий. Однако и более "застарелые" исторические аберра­ции тоже возможны. То, что важно и существенно для экономики, вовсе не столь важно для отдельных граждан. Люди в своей повседнев­ной деятельности могут и не замечать глобальных экономических про­цессов (конечно, если это не война и не революция), если они не отражаются на их жизни непосредственно. Поэтому в научно-методи­ческом труде могут встретиться описания социально-экономических событий, которые лишь на первый взгляд были не столь значитель­ны, а на самом деле сыграли важную (позитивную или негативную) роль в дальнейшей цепи событий. У историка есть преимущество в сравнении с экономистом, изучающим современность: он уже знает, что было дальше. При этом я признаю возможность мощного воздей­ствия на экономику страны случайных, порой

* Привычное занятие создавать проблемы с единственной целью их долгого и неэффективного разрешения Характерно, что искусственно созданные проблемы их инициаторы всегда объясняют некими объективными обстоятельствами, кото­рые ими — инициаторами — были "услышаны" в отличие от прочих граждан, глу­хих и неразумных. Экономисту-историку стоит помнить перипетии "отделения" России от самой себя в 1991 году.

** Аберрация — в общем случае, всякие отклонения от нормы в строении или в функции, в частном — искажения изображений.

экзогенных, обстоя­тельств, отдельных личностей и даже отдельных идей. Но в основание исследования я положил идею о том, что экономическая история — это прежде всего история производственных отношений людей, а не статистических рядов. В этом смысе я — консерватор, предпочитаю­щий и в экономической истории искать людей, действующих в кон­кретном времени, в конкретных обстоятельствах и в составе конкрет­ных социальных групп и стран.

И последнее. Нам хочется думать, что люди сильно изменились со времен древнего мира или средневековья. Но мой "здоровый консер­ватизм" подсказывает, что генетически закрепленных человеческих ка­честв гораздо больше, чем изменяющихся, приобретенных благодаря, например, техническому прогрессу или изменениям в формах соб­ственности. И вообще трудно быть уверенным в том, что жить в совре­менном крупнопанельном доме гораздо приятнее и здоровее, чем в ма­леньком, но собственном домике с печкой, что сидеть часами перед телевизором более интересно, чем общаться с умными и оригиналь­ными людьми посредством книг. Все действительно относительно. И "Евгений Онегин" был написан при свете свечи и без компьютера. Поэтому, описывая социально-экономический прогресс, я постараюсь в этой книге его не преувеличивать.

Подумаем вместе!

1. Почему именно в России с дореволюционных времен историко-экономическая литература пользовалась популярностью?

2. Поскольку все знать невозможно, не лучше ли экономисту-профес­сионалу потратить время на изучение математики или иностранного язы­ка, вместо того, чтобы заниматься не столь полезной историей экономи­ки?

3. Чем древнее исторический период, тем ограниченнее круг источ­ников; документы прошлых веков в принципе хорошо изучены и проком­ментированы, новые документы и факты включаются в научный оборот крайне редко. Почему же споры вокруг истории никогда не прекращаются и каждое новое поколение исследователей пытается, опираясь на те же источники, сказать что-то новое? Разве сам дух исторической науки не предполагает определенного консерватизма?

4. Что важнее для специалиста в области истории экономики: знания экономики или знания истории?

5. А вы знаете кого-нибудь из современных, ныне здравствующих, экономистов, которые занимаются историей?

(Не торопитесь с ответами. Как говорил великий шахматист X. Р. Капабланка, "делая даже очевидный ход, все равно подумай".)

О важности периодизации истории экономики

Когда экономист приступает к историческому исследованию, он стремится, как всякий иной историк, упорядочить материал во вре­мени, предложить какую-либо периодизацию истории. Можно, конеч­но, этого не делать, а просто излагать факты экономической жизни, предоставив читателю самому пытаться, если захочется, искать зако­номерности этапного движения человечества. Но тогда это будет не на­учный и тем более не методический труд, а просто хронологический справочник событий, что, впрочем, тоже небезынтересно.

Историки всегда пытались найти эту этапность, интуитивно чув­ствуя, что история — это не линейный и непрерывный процесс, что история "куда-то движется" по сложной непрерывно-прерывистой трассе. Попыток периодизации было множество, и ни одну из них не следует игнорировать, ведь ученые не случайно предлагали свое виде­нье истории экономики, в руках у них всегда были факты, почерпну­тые из известных в их время источников.

Археологи исследуют стадии ранней человеческой истории по ос­новным материалам, из которых были сделаны орудия труда: камен­ный, медный, бронзовый, железный века со своими внутристадийными де­лениями.

Один из первых русских смитианцев, С. Е. Десницкий, в работе 1768 года выделял четыре стадии ("состояния") развития человечес­кого общества, исходя из основной отраслевой формы хозяйственной де­ятельности человека:

— охотничья,

— скотоводческая,

— земледельческая,

— коммерческая*.

Согласимся, что такая схема вполне реалистична, если только не забывать, что это только схема, что в реальной жизни эти стадии на­кладывались друг на друга и оказывались в сложном взаимодействии. Во всяком случае, С. Е. Десницкий прекрасно понимал различия в способах производства материальных благ на различных стадиях разви­тия и — соответственно — различал формы собственности: "нераз­дельную и общую" для ранних стадий и частную для земледельческой и коммерческой.

Близка к этой схеме периодизация уже известного нам Фридриха Листа. В работе "Национальная система политической экономии" (1841) он выделяет пять стадий развития:

— дикости,

* Избранные произведения русских мыслителей второй половины XVIII века. В 2 т.— М.: Госполитиздат, 1952. — T.I. — С. 270.

— пастушескую,

— земледельческую,

— земледельческо-мануфактурную,

— земледельческо-мануфактурно-коммерческую*.

Здесь тоже за основу берется отраслевой признак, и эта схема еще более приближается к истине.

Последователь учения Ф. Листа о "национальной системе полити­ческой экономии" Бруно Гильдебранд в книге "Политическая эко­номия настоящего и будущего" (1843) определял стадии развития эко­номики по способу обмена продуктами, различая:

— естественное хозяйство средних веков, преимущественно нату­ральное;

— денежное хозяйство, под которым понималось капиталистическое хозяйство, основанное на обмене товаров посредством денег;

— кредитное хозяйство, современное автору, характеризующееся тем, что обмен основывается на доверии, честном слове, нравствен­ности, а кредит постепенно устраняет господство денег и капитала и преобразует капиталистический мир на началах справедливости**.

Один из основателей "новой исторической школы" в Германии, Карл Бюхер брал за основу периодизации интенсивность обмена бла­гами и выделял в истории:

— ступень замкнутого домашнего хозяйства (хозяйство без обмена);

— ступень городского хозяйства (производство на внешнего потре­бителя, работа на заказ, непосредственный обмен товаров);

— ступень народного хозяйства (товары проходят несколько актов об­мена еще в стадии производства, прежде чем доходят до потребителя)***.

Наконец, в наше время, в 1960 году, американский ученый Уолт Ростоу выдвинул оригинальную идею "стадий экономического роста", положив в основание такие технико-экономические характеристики как уровень развития техники, отраслевая структура хозяйства, доля про­изводственного накопления в национальном доходе и структура по­требления. В результате получилась следующая схема стадийного раз­вития:

1. Традиционное общество.

2. Период подготовки предпосылок для взлета (подъема) — пере­ходный период.

3. Взлет (подъем), или сдвиг.

4. Движение к зрелости.

5. Эпоха высокого массового потребления.

Вот как описывается содержание каждой из этих стадий:

1. Примитивная ручная техника, незначительный размер производ­ства на душу населения, высокий удельный вес сельского хозяйства, власть землевладельцев. Три четверти населения занято производством продовольствия. "Потолок" для производства ограничен низким уров­нем развития науки и техники. Национальный доход используется пре­имущественно непроизводительно. Эта первая стадия простирается до XVIII века.

2. Создание централизованных государств. Появление новых типов предприимчивых людей. Образование банков и других "институтов для мобилизации капитала. Самая короткая стадия в два—три десятилетия.

*Всемирная история экономической мысли: В 6 т.— М.: Мысль, 1988.— Т.2.— С. 125-126

**Там же. - С. 130-131.

***Там же. - Т.З.— С. 96.

3. Значительное повышение удельного веса сбережений и инвести­ций в национальном доходе (от 5 до 10 %). Новая техника и новые от­расли. Власть переходит к буржуазии. В Англии — это два последних десятилетия XVIII века, во Франции и США — несколько десятиле­тий перед 1860 годом, в России — четверть века перед 1914 годом, в Индии и Китае — 50-е годы нашего столетия. Силы экономического прогресса начинают доминировать в обществе, сторонники модерни­зации побеждают защитников традиционного общества.

4. Индустриальное общество, длительный этап технического прогрес­са, ускоренная урбанизация, руководство промышленностью сосредо­точивается в руках специалистов-менеджеров. Постоянно инвестирует­ся до 20 % национального дохода. Рост продукции опережает рост на­селения. Движение к зрелости начинается в Англии с начала XIX века, во Франции и США — с 60-х годов XIX века, в Германии — с 70-х годов XIX века, в Японии — с начала XX века, в России — с 1914 года.

Технологической зрелости достигли: Англия — в 1850, США — в 1900, Германия и Франция — в 1910, Россия — в 1950 году.

Закончилась эта стадия: в США — в годы первой мировой войны, в Западной Европе и в Японии — в 50-х годах.

5. На пятой стадии повышается реальный доход на душу населе­ния, происходит сдвиг от предложения к спросу, от производства к потреблению.

Место России в истории хорошо иллюстрируется сведенными в табл. 1 наблюдениями У. Ростоу*:

Таблица 1. Периодизация высших стадий развития, по У. Ростоу

В работе 1971 года "Политика и стадии роста" У. Ростоу добавляет шестую стадию — поиска качества жизни, когда на первый план выд­вигается духовное развитие человека**.

* Ростоу У. Стадии экономического роста.— Нью-Йорк: Фредерик А. Приер, 1961.- С. 10, 61, 92.

** Всемирная история экономической мысли, В 6 т.— М.: Мысль, 1994. — Т, 5.— С. 187.

Таким образом, оказывается, возможны самые разнообразные спо­собы периодизации экономической истории. И все они могут быть правильными. Ведь все зависит от того, что исследователь кладет в ос­нование своей периодизации, по какой оси рассматривает историчес­кое движение экономики. К сожалению, такого рода абстрактная за­дача часто слишком возбуждала ученых и политиков и приводила к се­рьезным идейным битвам. Немалую роль в этом сыграла ортодоксаль­ность некоторых ученых, которые не хотели признавать никаких иных взглядов, отличающихся от их собственных.

Не без сожаления отмечаю, что к упрямцам такого рода относился и К. Маркс, постоянно возбуждавший идейную конфронтацию среди ученых, которые отвечали ему тем же. А ведь концепция самого К. Маркса очень глубока и интересна. Она долгое время господствова­ла в России (еще задолго до Октябрьской революции).

Сейчас модно критиковать Маркса, не удосужившись прочитать его произведений. Попробуем отдать ему должное.

Поговорим о К. Марксе

К. Маркс выдвинул особую — формационную — теорию периодизации социально-экономической истории. На первый взгляд, она хорошо всем известна еще из школьных курсов истории, но на самом деле марксовы идеи трактуются слишком упрощенно, если не сказать вульгарно*. Происходит любопытное явление: сначала идеи ученого вульгаризуются, а потом отвергаются самими вульгаризаторами как вульгарные.

Оговорюсь заранее: для меня в науке нет "священных коров". Маркс достоин критики и даже опровержений (по ходу я покажу про­тиворечия в его концепции). Но он не заслужил насмешек и издева­тельств. Бог с ними, с насмешниками из КВН, не о них речь. Я гово­рю об ученых людях, особенно о бывших марксистах**.

Первая причина невосприимчивости формационной теории — конъюнктурного свойства. Марксова теория предполагает, что высшей формацией человеческого общества станет коммунистическая. История не подтвердила этого прогноза, и это обстоятельство стало первым ос­нованием опровержения формационной теории. Вторая причина зак­лючается в элементарном недопонимании. Маркс обвиняется в том, что формационный подход представляет довольно упрощенный взгляд на историю как линейно-прогрессивный процесс смены низших об­щественных форм высшими, как процесс последовательного движения человека от одной стадии к другой вплоть до высшей, коей является коммунизм. На такого рода критику еще задолго до революции отве­чал В. И. Ленин, когда писал: "Нужно поистине школьническое по­нятие об истории, чтобы представить себе дело без "скачков" в виде какой-то медленно и равномерно восходящей прямой линии"***.

* Вульгаризация - чрезмерное упрощение какого-либо учения, искажающее его смысл ** Капица писал в начале 70-х годов: "Людям объективно судить о своей эпохе и трудно и рискованно, но все же в области гуманитарных наук у нас сейчас несомненно, более высоко ценится послушание .— Наука и жизнь, 1987 — № 2.— С. 82. На мой взгляд, положение мало изменилось, хотя внешне мы приобрели безудержную (и оттого постылую) свободу высказываний.

*** Ленин В. И. Полн. собр. соч.— Т. 10.— С. 26.

Объективно, сомнения в верности Марксовой теории обоснованы тем, что:

— во-первых, огромное количество фактов социально-экономичес­кой истории не "втискиваются" в рамки теоретической гипотезы;

— во-вторых, отнюдь не все факты исторической действительнос­ти можно объяснить с помощью учения о диалектике базиса и над­стройки, с одной стороны, и теории классовой борьбы — с другой*;

— в-третьих, коммунистический прогноз не оправдался. Замечу, что законы социально-экономического развития всегда про­являются как общая тенденция, пробивающая себе дорогу сквозь бесчис­ленные зигзагообразные отклонения, исторические флуктуации**, а порой и боковые тупиковые движения. Цель общественной науки — среди это­го хаоса фактов уловить, описать и объяснить генеральную тенденцию развития человечества во времени, которая только и может стать пу­теводной нитью для общественной практики.

Любопытно, что отказываясь от формационной теории, большин­ство авторов не отказывается от идеи прогрессивного развития чело­вечества. Тот же У. Ростоу рисует вполне явную восходящую линию развития, реалистично отражая историю, рассмотренную сквозь при­зму технико-экономического прогресса. Правда, он намеренно не при­меняет монистический подход к периодизации истории, о чем без оби­няков и предупреждает читателя***. И хотя Ростоу дал своей книге под­заголовок "Некоммунистический манифест", он не стал слишком дол­го опровергать точку зрения Маркса, а просто рассмотрел историю че­ловечества под другим углом зрения. И это только обогатило наши зна­ния об истории.

Вернемся к Марксу. Еще из школьных учебников мы знаем о зна­менитой Марксовой "пятичленке": человечество в своем развитии про­ходит пять общественно-экономических формаций — первобытнооб­щинную, рабовладельческую, феодальную, капиталистическую и ком­мунистическую. Но послушаем самого автора и убедимся, что в его учении не все так просто.

"В общих чертах,— писал Маркс,— азиатский, античный, феодаль­ный и современный, буржуазный, способы производства можно обо­значить как прогрессивные эпохи экономической общественной фор­мации. Буржуазные производственные отношения являются последней антагонистической формой общественного процесса производства,... но развивающиеся в недрах буржуазного общества производительные силы создают вместе с тем материальные условия для разрешения это­го антагонизма"****. Обратим внимание на то, что в этом отрывке появ­ляется азиатский способ производства, нарушающий привычное пя­тичленное деление истории, и этот способ производства вместе с ан­тичным, феодальным и буржуазным названы эпохами одной обществен­но-экономической формации.

* Ф. Энгельс предупреждал: "Согласно материалистическому пониманию ис­тории в историческом процессе определяющим моментом в конечном счете являет­ся производство и воспроизводство действительной жизни. Ни я, ни Маркс боль­шего никогда не утверждали. Если же кто-нибудь искажает это положение в том смысле, что экономический момент является будто единственно определяющим моментом, то он превращает это утверждение в ничего не говорящую, абстракт­ную, бессмысленную фразу" — Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд.— Т. 37.— С. 394.

** Флуктуация — здесь: случайное отклонение системы от закономерного дви­жения.

*** Ростоу У. Стадии экономического роста.— Нью-Йорк: Фредерик А. Приер, 1961.- С. 12.

**** Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд.— Т. 13.— С. 7—8.

Здесь перечислены способы производства классово-антагонистичес­ких обществ, в том числе раннеклассового "азиатского" общества. И здесь обнаруживается, что у К. Маркса есть и иное формационное де­ление человеческой истории: не по способу производства, а по иному принципиальному критерию. Он различает первичную, вторичную и третичную формации в зависимости от того, какой тип собственности лежит в основе способов производства. Так, К. Маркс пишет в наброс­ке письма к Вере Засулич: "Земледельческая община, будучи после­дней фазой первичной общественной формации, является в то же вре­мя переходной фазой ко вторичной формации, т. е. переходом от об­щества, основанного на общей собственности, к обществу, основан­ному на частной собственности. Вторичная формация охватывает, ра­зумеется, ряд обществ, основывающихся на рабстве и крепостниче­стве"*.

В другом месте К. Маркс под несколько иным ракурсом, с точки зрения типа экономической связи между субъектами производствен­ных отношений, также осуществляет трехчленное деление человечес­кой истории: "Отношения личной зависимости (вначале совершенно первобытные) — таковы те первые формы общества, при которых производительность людей развивается в незначительном объеме и в изолированных пунктах. Личная независимость, основанная на вещной зависимости,— такова вторая крупная форма, при которой впервые образуется система всеобщего общественного обмена веществ, универ­сальных отношений, всесторонних потребностей и универсальных по­тенций. Свободная индивидуальность, основанная на универсальном развитии индивидов и на превращении их коллективной, обществен­ной производительности в их общественное достояние,— такова тре­тья ступень. Вторая ступень создает условия для третьей. Поэтому пат­риархальный, как и античный строй (а также феодальный) приходят в упадок по мере развития торговли, роскоши, денег, меновой сто­имости, в то время как современный общественный строй вырастает и развивается одновременно с ростом этих последних"**.

В результате складывается следующая картина исторического формационного движения (табл. 2):

Таблица 2. Формационное развитие человеческого общества

* Там же.— Т. 19.— С. 419.

** Там же.- Т. 46.- Ч. 1.- С. 100-101.

Согласимся, что здесь мы видим более сложную и не столь прими­тивную картину исторического процесса, которая не очень похожа на "пятичленку".

Переходные процессы

в формационной концепции

Важнейшей закономерностью исторического процесса с точки зре­ния формационной теории является революционный характер межформационных переходов. Степень радикальности революционных из­менений зависит от того, происходит ли смена способов производства в классово-антагонистических обществах или осуществляются более кардинальные изменения — переходы от первичной формации к вто­ричной и от нее к третичной. Но и внутри вторичной формации сте­пень радикальности не одна и та же и зависит от того, происходит ли смена способов производства, основанных на натуральном хозяйстве, или смена натурального хозяйства товарно-капиталистическим.

Когда речь заходит о революции, всегда в сознании возникает мысль о весьма быстрых, сжатых во времени процессах, столкновени­ях масс людей, связанных классовыми интересами. И эта мысль имеет определенное основание, если речь заходит о революциях политичес­ких, в ходе которых происходит смена классовой политической над­стройки. (Кстати, высокая скорость политических революций тоже весьма относительна. Английская буржуазная революция происходила 47 лет, с 1642 по 1689 год, Великая Французская — более 5 лет, с 1789 по 1794 год.) Экономическую науку больше интересуют глубин­ные процессы смены способов производства, процессы сколь револю­ционные, столь и протяженные во времени, занимающие целые эпохи,­ иногда многовековые, в истории человечества. В общем смысле все социально-экономические революции и составляли главное со­держание переходных эпох. Переходные эпохи, таким образом, это время социально-экономических революций.

Межформационные сдвиги всемирно-исторического порядка про­исходили сотни и даже тысячи лет. Конечно, в этом вопросе надо раз­личать развитие индивидуального социально-экономического организ­ма (онтогенез) и всемирно-историческое развитие (филогенез), но в обоих случаях, тесно взаимосвязанных, речь идет о многовековых про­цессах. Так, переход от феодализма к капитализму на страновом уров­не происходил не менее века, а на всемирно-историческом — по край­ней мере с XIV по XIX века, то есть полтысячелетия. И этот столь дли­тельный переход происходил к такому обществу, которое с самого на­чала показало тенденцию к всемирности, к подрыву локальной замк­нутости социальных организмов. Предыдущие переходы, когда онтоге­нез превалировал над филогенезом, процессы смены формаций на всемирном уровне происходили еще более длительно.

Первой всемирной подлинно социальной революцией была так на­зываемая неолитическая революция, когда человек совершил скачок от антропогенеза к социогенезу. В ходе неолитической революции по­явились производство и, следовательно, производственные отношения. Эта первая революция протекала несколько тысячелетий (по край­ней мере с VII по IV тысячелетие до Р.Х.). Но протяженность не должна быть поводом для лишения процесса статуса революции.

Когда архаичные ассоциации перешли к производству продуктов, то произошла революция и в производительных силах: производитель­ной силой стал сам человек. Архаичные формы внутриобщинной влас­ти были основаны не на частной собственности, а на естественной половозрастной монополизации знаний, производственного опыта и управленческих функций в первичной кооперации производительного труда.

Следующий социально-экономический сдвиг произошел тогда, когда появились отношения господства и подчинения. На основе ис­пользования металла появились раннеклассовые общественные струк­туры "азиатского" типа, характерные, впрочем, не только для древ­невосточных цивилизаций, но и для средиземноморского ареала. На этой базе появились политическая власть и государства. Революция, приведшая к возникновению "азиатского способа производства", была совершена задолго до завершения классообразования. Власть в деспо­тиях восточного типа захватывалась не классами в собственном смысле этого слова, а военно-жреческими общинами, кастами, осуществля­ющими важнейшие хозяйственные функции в условиях, требующих кооперации огромных масс малопроизводительного труда.

Лишь в I тысячелетии до Р. X. в немногих европейских и переднеазиатских странах восточная система "поголовного рабства" преврати­лась в рабство античное, основанное на развитом классовом делении общества. Античный мир осуществлял неэкономический способ воспроизводства рабской рабочей силы. Когда те или иные военно-поли­тические причины приводили к прекращению притока рабов, рабов­ладельческое общество приходило в упадок.

Противоречия рабовладельческого способа производства разреша­лись феодальными революциями. Ф. Энгельс, скрупулезно изучивший в пределах доступных в его время источников докапиталистические спо­собы производства, подчеркивал революционный характер феодального переворота: "Рабство перестало окупать себя и потому отмерло*. Но умирающее рабство оставило свое ядовитое жало в виде презре­ния свободных к производительному труду. То был безвыходный ту­пик, в который попал римский мир: рабство сделалось невозможным экономически, труд свободных считался презренным с точки зрения морали. Первое уже не могло, второй еще не мог быть основной фор­мой общественного производства. Вывести из этого состояния могла только коренная революция".**

В свою очередь, противоречия феодального общества разрешались революциями буржуазными.

Социально-экономические революции сопровождались коренными преобразованиями в политической надстройке. Но политические рево­люции никогда не завершали революций социально-экономических. Клас­сы, приходящие к власти, ускоряли процесс смены способов произ­водства. Восприняв созданные в предыдущей формации материальные предпосылки, они способствовали коренным преобразованиям в про­изводительных силах и доведению их до адекватного новому строю со­стояния как в технико-технологическом, так и в организационном смыслах. Так, рабовладельцы уже после образования рабовладельчес­ких государств создали крупные рабовладельческие латифундии и эргастерии; феодалы "варварских государств", возникших на развалинах Римской и азиатских империй, — феодальные вотчины и поместья, особые формы крупной собственности,

* Запомним этот сугубо экономический, а не этический подход к институту рабства. Он нам понадобится, когда мы обнаружим, что рабство в России в виде холопства сохранялось до XVII века.

** Маркс К., Энгельс Ф. Соч.— 2-е изд.— Т. 21.— С. 149.

основанные на семейном тру­де мелких производителей-общинников. Наконец, буржуазия уже пос­ле победы буржуазных революций создала для себя фабрику. Социаль­но-экономические революции завершались созданием адекватных новому способу производства производительных сил.

С точки зрения формационной теории исторический прогресс не­отвратим, ибо время не имеет обратного хода. Отнюдь не каждый на­род мира прошел все ступени закономерного формационного движе­ния, но человечество в целом не двигалось от феодализма к рабовла­дению или от капитализма к феодализму. Попятные движения случа­ются в истории, но они являются исключениями и касаются отдель­ных стран и народов. Социально-экономический прогресс в историческом масштабе необратим, даже если реакционные надстроечные структуры пытаются осуществить контрреволюцию в экономике.

Формационная концепция не отождествляет абстрактную теорию с историческим бытием. Абстрактная теория очищает историю, выясня­ет скрытые пружины всемирно-исторического развития, отрицая фа­тализм закономерных смен общественно-экономических формаций с присущими им способами производства. Сам К. Маркс писал, что "один и тот же экономический базис — один и тот же со стороны основных условий — благодаря бесконечно разнообразным эмпиричес­ким обстоятельствам, естественным условиям, расовым отношениям, действующим извне историческим влияниям и т. д.— может обнаружи­вать в своем проявлении бесконечные вариации и градации, которые возможно понять лишь при помощи анализа этих эмпирически данных обстоятельств".**

Мы имели случай отмечать, что история человечества никогда не развивалась синхронно, монотонно и равновесно. Судя по всему, асинхронность, неравномерность и неравновесность развития — всемирно-ис­торическая закономерность. Более того, подобно тому, как в замкну­тых термодинамических системах полное равновесие означает "тепло­вую смерть", прекращение всякого развития, так и в жизни челове­ческих обществ полнейшего равновесия, той социально-экономичес­кой гармонии, о которой мечтали ученые со времен Г. Ч. Кэри и Ф. Бастиа**, никогда не существовало. Она не может быть осуществле­на даже тогда, когда в мире реализуются самые смелые мечты о соци­альной справедливости.

Человечество начало свой путь в неравновесной системе "приро­да — человек". Классовые общества ввергли человечество в социально неравновесные системы. Даже если когда-нибудь божественная модель всеобщей справедливости победит, человечество вернется на новом большом витке спирали истории к первоначальной дихотомии, но уже в иной, обратной, интерпретации неравновесности: "человек — при­рода".

* * *

Такова, в самых общих чертах, теория формационного развития че­ловечества. Именно человечества, а не отдельно взятой страны. Воз­можно ли исследование истории экономики России с такими методо­логическими предпосылками? Возможно, но недостаточно! Надо все­гда помнить, что ни одна страна в мире не демонстрировала "форма­ционной чистоты" движения,

* Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд.— Т. 25.— Ч. 2.— С. 354.

** Характерны названия работ этих авторов: "Экономические гармонии" (Ф. Бастиа, 1850) и "Гармония интересов" (Г. Ч. Кэри, 1872)

что история одной страны никогда не была и не может быть шаблоном для истории страны другой, даже если она территориально расположена по соседству. Впрочем, такого рода диалектическая посылка не всегда выдерживалась самим К. Мар­ксом. Объясняя, почему фактический материал "Капитала" почерпнут из английских источников, он пишет: "Но если немецкий читатель станет фарисейски пожимать плечами по поводу условий, в которые поставлены английские промышленные и сельскохозяйственные рабо­чие, или вздумает оптимистически успокаивать себя тем, что в Гер­мании дело обстоит не так уж плохо, то я должен буду заметить ему:

De te fabula narratur! (He твоя ли история это!). Дело здесь, само по себе, не в более или менее высокой ступени развития тех обществен­ных антагонизмов, которые вытекают из естественных законов капи­талистического производства. Дело в самих этих законах, в этих тен­денциях, действующих и осуществляющихся с железной необходимо­стью. Страна, промышленно более развитая, показывает менее разви­той стране лишь картину ее собственного будущего"*.

Скажем прямо, такого рода высказывания являются отступлением от его собственных утверждений и несколько затрудняют безусловное приятие концепции. Любопытно, что и практика коммунистического движения чаще следовала прагматической логике борьбы за власть, нежели логике формационной теории. Никто иной как сам В. И. Ле­нин говорил в 1920 году: "Неправильно полагать, что капиталисти­ческая стадия неизбежна для отсталых народов... Коммунистический Интернационал должен установить и теоретически обосновать то по­ложение, что с помощью пролетариата передовых стран отсталые стра­ны смогут перейти к советскому строю и через определенные ступени развития — к коммунизму, минуя капиталистическую стадию разви­тия".** Коммунистические руководители Китая, в свое время, выска­зывали вовсе крамольные, с точки зрения формационной теории, идеи. Например, они считали, что революция совершается путем на­ступления угнетенной мировой деревни на угнетающий деревню го­род.*** Да и сам Ф. Энгельс допускал, что отсталая полуфеодальная Рос­сия могла бы стать инициатором всемирной пролетарской революции****.

Таким образом, красота и логическая завершенность теории не ме­шала отступать от ее постулатов во имя сиюминутной политической цели. Впрочем, сомнения иной раз обуревали создателей теории, ког­да они приступали к политической практике. В октябре 1858 года К. Маркс писал Ф. Энгельсу: "Трудный вопрос заключается для нас в следующем: на континенте революция близка и примет сразу же со­циалистический характер. Но не будет ли она неизбежно подавлена в этом маленьком уголке, поскольку на неизмеримо большем простран­стве буржуазное общество проделывает восходящее движение"*****.

* Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд.— Т. 23 — С. 6.

** Ленин В. И. Поля. собр. соч.— Т. 41.— С. 245.

*** Идейно-политическая сущность маоизма.— М.; Политиздат, 1977.— С. 361

**** См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд.— Т. 37 — С. 3.

***** См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд.— Т. 29 — С. 395.

Сама современная жизнь показывает, что для некоторых регионов и стран, в том чис­ле и для России, все докапиталистические отношения, вплоть до первобытнообщин­ных, простираются в качестве рудиментар­ных укладов и вкраплений до наших дней. Корректный взгляд на мир обнаруживает, что переход даже к вторичной формации до сих пор не завершен. Тем сложнее и много­образнее возможный переход к посткапита­листическому миру. Развиваясь крайне не­равномерно, некоторые страны сильно от­ставали в своем развитии. Раз отстав, они уже шли деформированным (с формацион­ной точки зрения) путем, хотя и не были обречены на вечное историческое прозябание. Когда в мире побежда­ли более передовые социально-экономические отношения, отставшие страны в своем формационном развитии уже не проходили все фазы и этапы исторического пути.

Подведем итоги

1. Формационная теория, исходящая из принципов единства че­ловечества и единства исторического процесса, исторической законо­мерности и детерминизма, а также из принципа прогресса, дает дос­таточно оснований для исследования всемирного вектора движения человечества на глобальном уровне.

2. В то же время формационный подход

создает серьезные трудно­сти в отражении многообразия и многовариантности исторического развития и не пригоден в качестве инструмента анализа при исследо­вании экономической истории отдельных стран и народов.

3. Рассматривая специально экономическую историю России, от­метим, что в нашей стране нельзя обнаружить ни одной формационной системы в чистом виде. Формационная теория — слишком абстрактна для безусловного приложения к отдельной стране, особенно для Рос­сии, которая хотя бы из-за своей пространственной протяженности, национальной и даже расовой многомерности по определению не мо­жет быть единообразна в своем историческом движении.

4. Используя результаты формационных исследований глобального и всемирно-исторического уровня в качестве некоего теоретического основания, нам придется применять иные, неформационные принци­пы, способные более достоверно объяснять особенности экономичес­кой истории России.

В современных условиях, на нынешнем уровне развития науки, та­кие принципы и соответствующий инструментарий предоставляет цивилизационная доктрина, которая сама по себе не отличается высокой точностью, но дает основания для отражения особенностей истори­ческого движения национальной экономики.

Цивилизационный подход

Начнем с того, что никто не знает, что такое цивилизация! Сколь­ко исследователей, столько и мнений. Тем интереснее для ученых, пре­подавателей и учащихся.

Вот как определяется понятие "цивилизация" в одном из философ­ских словарей. "Цивилизация (от лат. civilis — гражданский, государ­ственный), 1) синоним культуры. В марксистской литературе употреб­ляется также для обозначения материальной культуры. 2) Уровень, ступень общественного развития, материальной и духовной культуры (античная цивилизация). 3) Ступень общественного развития, следу­ющая за варварством (Л. Морган, Ф. Энгельс)"*.

Как видите, дорогой читатель, выбор большой, так что здесь от­крывается большой простор для творчества. И для недоразумений.

Первоначально термином "цивилизация"', известным еще с XVIII века, обозначали определенный уровень развития общества, наступа­ющий после эпохи дикости и варварства. Так строили свое исследова­ние этапов развития человечества выдающийся американский историк и этнограф Льюис Морган и Фридрих Энгельс. Цивилизация, с их точ­ки зрения, появилась вместе с письменностью, городами, обществен­ными классами и государствами.

Любопытно, что одни философы, оптимистично настроенные, свя­зывают цивилизацию с совершенствованием нравов, законов, науки, искусства, философии. А другие, исторические пессимисты, считают, что цивилизация — это конец развития культуры, упадок, закат. Ос­вальд Шпенглер свою главную книгу о европейской цивилизации даже назвал "Закат Европы" (1918).

Несмотря на такое разнообразие определений и понимания содер­жания цивилизации, всех исследователей — сторонников цивилизационного подхода к истории (в том числе экономической) объединяет отри­цание единства человеческого общества и, соответственно, всеобщей че­ловеческой истории. В лучшем случае они готовы рассматривать историю отдельных культурно-исторических типов обществ вне связи их друг с другом. Арнольд Тойнби нашел в истории 6 основных типов цивили­заций, О. Шпенглер — 8, а крупный российский историк Н. Я. Дани­левский — 13. На Н. Я.Данилевском и остановимся.

Отрицая деление истории на древнюю, средневековую и новую, Данилевский пишет: "Естественная система истории должна заклю­чаться в различении культурно-исторических типов развития как главного основания ее деления от степеней развития, по которым только эти типы (а не совокупность исторических явлений) могут подразде­ляться.

Отыскание и перечисление этих типов не представляет никакого затруднения, так как они общеизвестны... Эти культурно-историчес­кие типы, или самобытные цивилизации, расположенные в хроноло­гическом порядке, суть:

1) египетский, 2) китайский, 3) ассиро-вавилоно-финикийский, халдейский, или древнесемитский, 4) индийский, 5) иранский, 6) еврейский, 7) греческий, 8) римский, 9) новосемитский, или ара­вийский, и 10) германо-романский, или европейский. К ним можно еще, пожалуй, причислить два американские типа: мексиканский и перуанский, погибшие насильственной смертью и не успевшие совер­шить своего развития".* Россия для Данилевского — это особый, три­надцатый, тип общества.

Определив предмет своих изысканий, Н. Я. Данилевский предлага­ет вниманию читателей законы исторического развития, вытекающие из группировки его явлений по культурно-историческим типам:

* Философский энциклопедический словарь.- М.: СЭ, 1983. - С. 765.

Закон 1. Всякое племя или семейство народов, характеризуемое от­дельным языком или группой языков, довольно близких между собою, для того, чтобы сродство их ощущалось непосредственно, без глубо­ких филологических изысканий,— составляет самобытный культурно-исторический тип, если оно вообще по своим духовным задаткам спо­собно к историческому развитию и вышло уже из младенчества.

Закон 2. Дабы цивилизация, свойственная самобытному культурно-историческому типу, могла зародиться и развиваться, необходимо, чтобы народы, к нему принадлежащие, пользовались политической независимостью.

Закон 3. Начала цивилизации одного культурно-исторического типа не передаются народам другого типа. Каждый тип вырабатывает ее для себя при большем или меньшем влиянии чуждых, ему предшествовав­ших или современных, цивилизаций.

Закон 4. Цивилизация, свойственная каждому культурно-историчес­кому типу, тогда только достигает полноты, разнообразия и богатства, когда разнообразны этнографические элементы, его составляющие,— когда они, не будучи поглощены одним политическим целым, пользу­ясь независимостью, составляют федерацию или политическую систе­му государств.

Закон 5. Ход развития культурно-исторических типов всего ближе уподобляется тем многолетним одноплодным растениям, у которых пе­риод роста бывает неопределенно продолжителен, но период цвете­ния и плодоношения — относительно короток и истощает раз навсег­да их жизненную силу"*.

Исходя из собственного определения культурно-исторических ти­пов обществ и законов их развития, Н. Я. Данилевский наотрез отка­зывается искать что-то общее между российской цивилизацией и Ев­ропой.

"Всякое старание связать историческую жизнь России внутреннею органическою связью с жизнью Европы постоянно вело лишь к по­жертвованию самыми существенными интересами России"*— вот главное убеждение Данилевского, ради которого он и писал свою книгу.

Россия, по его мнению,— самая устойчивая страна на континенте: "В отношении к общественно-экономическому строю Россия состав­ляет единственное обширное государство, имеющее под ногами твер­дую почву, в котором нет обезземеленной массы, в котором, следова­тельно, общественное здание зиждется не на нужде большинства граждан, не на необеспеченности их положения, где нет противоре­чия между идеалами политическими и экономическими". Условия ус­тойчивости строя "заключаются в крестьянском наделе и общинном землевладении"***.

Кстати сказать, противопоставления Востока — Западу, Европы — России, Старого Света — Новому весьма характерны и для современ­ных цивилизационных исследований. Так, Сэмюэл Хантингтон пыта­ется выяснить, что именно выделяет западный мир и делает его от­личным от мира восточного, включающего в себя и Россию. Его аргу­менты вполне отражают действительность. Что именно делает Запад за­падным, спрашивает Хантингтон, и сам же отвечает: прежде всего, классическое наследство, в том числе греческая философия и рациона­лизм, римское право, латынь и христианство.

*Данилевский Н. Я. Россия и Европа.— М.: Книга, 1991.-87-88. **Данилевский Н. Я. Россия и Европа.— М.: Книга, 1991.— С. 106.

***Там же.— С. 491—492.

— Западное христианство. На протяжении большей части своего первого тысячелетия то, что называется сейчас Западной цивилиза­цией, называлось Западным христианским миром, и это отличало за­падные христианские народы от турок, мавров, византийцев и других народов. Разделение западного христианства на католицизм и протес­тантизм — тоже отличительная черта западной истории.

— Европейские языки романской и германской групп, при этом язы­ками международного общения были латынь, французский, в XX ве­ке — английский.

— Разделение духовной и светской власти в отличие от восточных цивилизаций (за исключением индийской) и даже православной, где "Бог — младший партнер государя".

— Господство закона (при известных ограничениях в период абсо­лютизма XVI—XVII веков).

— Социальный плюрализм и гражданское общество. "Большинство западноевропейских обществ включало в себя относительно сильную и автономную аристократию, зажиточное крестьянство и небольшой, но значительный класс купцов и торговцев. Мощь феодальной арис­тократии была особенно важна с точки зрения ограничения способ­ности абсолютизма укорениться в большинстве европейских стран. Этот европейский плюрализм резко контрастирует с нищенским по­ложением гражданского общества, слабостью аристократии и силой централизованных бюрократических империй, которые существовали в то же самое время в России, Китае, странах, находящихся под вла­стью османской империи, и в других незападных обществах".

— Представительная власть с тысячелетней историей (опять же при ограничениях периода абсолютизма) и самоуправление городов, то есть автономия на местном уровне.

— Индивидуализм.

"Если рассматривать все эти факторы в отдельности, то ни один из них не будет уникальным для Запада. Но их сочетание уникально, и именно оно придало Западу его отличительные особенности... Они также выработали приверженность индивидуальной свободе, которая сейчас и отличает Запад от других цивилизаций".

Хантингтон без обиняков предупреждает читателей, что внешние атрибуты западного мира, перенимаемые восточными народами, в том числе народами России, никак не сделают их европейцами или аме­риканцами. Ведь "сутью культуры являются язык, религия, ценности, традиции и обычаи. Если русские пьют кока-колу, это вовсе не озна­чает, что они мыслят подобно американцам*.

Прекрасный анализ, имеющий непосредственное отношение к на­шей теме, ведь экономика является частью национальной культуры. Как жаль, что об этом не догадывался, например, Петр I, который наивно думал, что если сбросить кафтаны и надеть сюртуки, то Рос­сия сразу станет Европой.

А натужные стремления российских правителей войти в "европей­ский дом"? Разве они не утопичны? Надо только взглянуть на геогра­фическую карту и сразу станет ясно, что мы в этот дом просто не по­местимся. Да нас не особенно и приглашают...

Вернемся однако к Н. Я. Данилевскому. Он был настолько убежден в своей правоте, что позволил сделать прогноз, к сожалению, не сбывшийся. Русскому

* Хантингтон С. П. Запад уникален, но не универсален // Мировая экономика и международные отношения (МЭиМО), 1997.— № 8.— С. 84—87.

человеку присущи умение и привычка повино­ваться, уважение и доверие квласти, отсутствие властолюбия, невме­шательство в то, в чем некомпетентен. Эти свойства русского народа "составляют внутреннюю причину того, что Россия есть едва ли не единственное государство, которое никогда не имело (и, по всей вероятности, никогда не будет иметь) политической революции, то есть революции, имеющей целью ограничение размеров власти, присвое­ние всего объема власти или части ее каким-либо сословием или всею массою граждан, изгнание законно царствующей династии и замеще­ние ее другою*".

Сказано красиво, но неверно. Как видим, и цивилизационная док­трина в своих прогностических потугах немногим отличается от докт­рины формационной. Прогнозы удаются разве только в тех случаях, когда ученые уже наблюдают некие цивилизационные изменения хотя бы в зародышевой форме. Если Алвин Тофлер говорит о трех цивилизационных волнах в истории человечества: аграрной, индустриальной и технотронной, а Дениэл Белл — о доиндустриальной, индустриаль­ной и постиндустриальной цивилизациях, то это уже не вполне про­гноз, а тонкие и реалистические наблюдения.

Вообще прогнозы — дело неблагодарное. Особенно краткосрочные. Иной раз авторы доживают до сроков, определенных в их прогнозах, и, если оказываются неправы, им приходится оправдываться. То ли дело — прогнозы на отдаленное будущее! Во-первых, уже не с кого будет спросить, а во-вторых, вряд ли кто и вспомнит, разве только въедливый историк поиронизирует по поводу наивности ученых про­шлых столетий. Но еще более приятное занятие "прогнозировать" про­шлое, то есть обнаружить в истории то, чего никто не смог увидеть до тебя, и объяснить известные же последующие события "новыми" причинами, тобою открытыми.

Очень интересно в такой "ретропрогностической" истории работа­ет А. С. Ахиезер. Отказавшись от экономической детерминации исто­рических событий, он, в рамках цивилизационной концепции, нашел иные, а именно нравственные, причины общественного развития в России. "История России представляет собой циклический процесс, в основе которого лежит движение массовых нравственных идеалов... Всего с момента установления государственности общество прошло два полных цикла. И есть основания считать, что сегодня мы живем в начале третьего"**. Эти циклы выглядят следующим образом (табл. 3).

Причем же здесь экономика, спросит читатель, если речь идет о нравственности. Тут-то и спрятан секрет популярности цивилизационного подхода. Сторонники этого направления исторической и эконо­мической мысли стараются расширить тематику исследования, не упу­стить ни одного фактора, способного воздействовать на экономику и — особенно — на экономическую политику. И если вы внимательно взгляните на таблицу А. С. Ахиезера, вы увидите неожиданную связь между нравственностью и экономикой. Кстати, в марксистской фор­мационной концепции эта связь тоже не отрицалась, но экономичес­кие факторы представлялись в качестве детерминант нравственности.

* Данилевский Н.Я. Россия и Европа. – М.: Книга, 1991.-С.488. ** Модернизация в России и конфликт ценностей. –М.: ИФРАН, 1994. – С.230-231

Таблица 3. Циклическое развитие России, по А. С. Ахиезеру

Здесь же причиной становится нравственность, а экономика — след­ствием. Функциональные и каузальные зависимости оказались "обрат­ными". Кто же прав? У меня, человека компромиссного, ответ готов: оба! Ибо в истории можно действительно найти факты, подтвержда­ющие обе точки зрения. Все зависит от того, что именно хочет дока­зать тот или иной автор. Да и в экономической теории давно уже су­ществует целое направление, о котором мы имели случай упоминать,—институционализм, которое пользуется цивилизационной методологи­ей еще со времен Т. Веблена и Дж. Коммонса. У "чистых историков" методологию, близкую к цивилизационной, предложил Л. Н. Гумилев. Исследуя жизненный цикл 40 индивидуальных этносов, он вывел кри­вую этногенеза, которая длится около полутора тысяч лет и включает 8 фаз развития. Фазы различаются по численности и результативности действий пассионариев — активных, самоотверженных личностей. Од­нако само их распространение связывается со сгустками космической энергии, то есть первоисточник исторического прогресса оказывается вне человека*.

* Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера земли.— М.: Танаис ДИ—ДИК, 1994.

У нас же, читателей, остается свобода выбора. А возможность вы­бора и есть свобода.

Думается, что интерес к цивилизационной точке зрения (а может быть, и мода на нее) — есть результат кризиса формационной теории, своеобразная реакция на утрату открытых было универсальных зако­нов движения общества. Цивилизационный подход имеет некоторые пре­имущества перед какими-либо иными подходами: он выясняет специфику стран, регионов, народов и наций, исторических периодов; он утвержда­ет многовариантность исторического процесса, позволяет сравнивать друг с другом различные цивилизации; он возвращает в экономическую на­уку неэкономические факторы развития, в том числе духовные, нрав­ственные и интеллектуальные*.

Но у цивилизационного подхода, особенно в его крайних ортодок­сальных формах, есть свои недостатки: неопределенность критериев при выделении цивилизаций и при определении степени развитости той или иной цивилизации; невозможность определить направление движения цивилизации при неявном признании прогрессивности это­го движения; преувеличение возможностей отдельных личностей из­менять ход истории. Даже само определение содержания цивилизации столь неопределенно и разнообразно, что трудно сделать выбор. Вот несколько образцов определений:

А. С. Ахиезер: цивилизация — основная типологическая единица че­ловеческой истории. В основе типологии лежит практическое и духов­ное отношение человека к самому себе, к своему развитию, то есть уровень рефлексии, что выражается прежде всего в способности к са­моизменению**.

Л. И. Семенникова: цивилизация — это сообщество людей, имеющих сходную ментальность, общие основополагающие духовные ценности и идеалы, а также устойчивые особые черты в социально-политичес­кой организации, экономике, культуре***.

Ю. В. Яковец различает мировые и локальные цивилизации. Миро­вые цивилизации — этап в истории человечества, характеризующийся определенным уровнем потребностей, способностей, знаний, навыков и интересов человека, технологическим и экономическим способом производства, строем политических и общественных отношений, уров­нем развития духовного воспроизводства; по сути дела речь идет о сверхдолгосрочном (многовековом) историческом цикле. Смена миро­вых цивилизаций выражает поступательное движение исторического прогресса, саморазвитие человечества. Локальные цивилизации выража­ют культурно-исторические, этнические, религиозные, экономико-географические особенности отдельной страны, группы стран, этно­сов, связанных общей судьбой, отражающих и преломляющих ритм об­щеисторического прогресса, то оказываясь в его эпицентре, то удаля­ясь от него. Каждая локальная цивилизация имеет свой почерк, свой ритм, более или менее синхронизированный с ритмом мировых циви­лизаций****.

* История России (Россия в мировой цивилизации) / Под ред. А. А. Радугина.— М.: Центр, 1997.- С. 25-26.

** Ахиезер А. С. Россия: критика исторического опыта (Социокультурный сло­варь).— М.: Изд-во ФО СССР, 1991.- Т. 3.- С. 436.

*** Семенникова Л. И. Россия в мировом сообществе цивилизаций. 2-е изд.— Брянск: Курсив, 1966.— С. 26. **** Яковец Ю. В. История цивилизаций. Учебное издание.— М.: ВлаДар, 1995.— С. 54.

Не смея комментировать подробно определения Ю. В. Яковца, сде­лаю предположение, что его мировые цивилизации мало чем отличают­ся от марксистской общественно-экономической формации, а локальные цивилизации — от культурно-исторических типов Н. Я. Данилевского.

Для марксистов формация — это "общество, находящееся на оп­ределенной ступени исторического развития, общество с своеобраз­ным отличительным характером"*. Только марксисты твердо придержи­ваются идеи о том, что каждой формации соответствует присущий ей способ производства как исторически определенное единство произ­водительных сил и производственных отношений, а также политичес­ких, юридических, национальных, семейных, идеологических прояв­лений общественной жизни. "Что такое общество, какова бы ни была его форма? Продукт взаимодействия людей. Свободны ли люди в вы­боре той или иной общественной формы? Отнюдь нет,— писал К. Маркс. — Возьмите определенный уровень развития производитель­ных сил людей, и вы получите определенную форму обмена (commerce) и потребления. Возьмите определенную ступень развития производства, обмена и потребления, и вы получите определенный общественный строй, определенную организацию семьи, сословий или классов,— словом, определенное гражданское общество. Возьмите определенное гражданское общество, и вы получите определенный политический строй, который является лишь официальным выражени­ем гражданского общества"**.

Сравните определения К. Маркса и Ю. В. Яковца и убедитесь, что здесь больше лексических, чем содержательных различий. То же самое можно сказать по поводу локальных цивилизаций, если сравнить с оп ределением Данилевского, считавшего, что "главное должно состоять в отличении культурно-исторических типов, так сказать, самостоя­тельных, своеобразных планов религиозного, социального, бытового, промышленного, политического, научного, художественного, одним словом, исторического развития"*.

Что же теперь делать нам, признавать или не признавать цивилизационный подход к истории экономики? Несомненно, признавать! Но при этом все же нужно договориться о терминах. В этой книге я буду различать доиндустриальную, индустриальную и постиндустриальную ци­вилизации и соответствующие им эпохи. В учебных целях я предельно упростил содержание этих терминов, дабы не вызывать разночтений. Нетрудно заметить, что мое понимание цивилизаций практически идентично точке зрения Д. Белла.

Доиндустриальная цивилизация — это общество, находящееся на "аг­рарной" стадии развития, когда основной отраслью производства являет­ся сельское хозяйство, поглощающее подавляющее число работников, земля является главным объектом собственности, а землевладельцы — ве­дущей социально-экономической и политической силой общества.

Индустриальная цивилизация, соответственно,— это общество, нахо­дящееся на промышленной стадии развития, когда основной отраслью производства становится крупная индустрия, организованная преимуще­ственно в форме корпораций, промышленный и финансовый капитал яв­ляется главным объектом собственности, а собственники капитала — ве­

* Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд.— Т. 6.— С. 442.

** Там же.— Т. 27.— С. 402. *** Данилевский Н Я Россия и Европа — М Книга, 1991 — С 85

дущей социально-экономической и политической силой общества.

Постиндустриальная цивилизация — это современное общество самых развитых социально-экономических систем, в котором главной отраслью производства становится сфера услуг, ведущую роль приобретает наука и образование, главным объектом собственности выступает информация, а ведущей силой общества — ученые и профессиональные специалисты*.

Если очень захотеть, то можно увидеть, что формационная теория вполне корреспондирует с цивилизационной концепцией, а обе эти доктрины могут быть синтезированы в одну. Этот гипотетический син­тез можно увидеть в табл. 4.

Естественно, в истории не все так схематично, но все-таки табли­ца показывает, что между двумя концепциями нет "китайской стены".

Таблица 4 Гипотеза синтеза цивилизационного и формационного подходов

* Если у читателя возникнет подозрение, что определение постиндустриаль­ного общества слишком утопично, пусть он вспомнит судьбу Билла Гейтса, со­здателя Microsoft Современная постиндустриальная цивилизация способна вернуть долг трудящимся за тысячелетия их эксплуатации, обеспечивающей прогресс Этот долг уже возвращается посредством роста благосостояния граждан, относительной свободы личности, социальных гарантий трудящимся

Подумаем вместе!

1. Попробуйте соотнести с формационной точкой зрения периодиза­цию У. Ростоу. Получилось что-нибудь?

2. Найдите книгу Дж. К. Гэлбрейта "Новое индустриальное обще­ство" и прореферируйте ее с точки зрения темы этой главы.

3. Существует некогда модная теория "конвергенции". Слышали с ней? Если нет, то покопайтесь в литературе 70—80-х годов. Узнаете мно­го любопытного о прогнозах развития СССР.

4. Возможно ли создание универсальной концепции социально-экономического развития человеческого общества? Пофантазируйте, может быть, у вас получится. Только помните, что формационная теория уже от крыта до вас.

5. Во многих трудах цивилизационного направления Россию называют "промежуточной цивилизацией". Что бы это значило?

6. В приложении 1, как и в других хронологических обзорах, специально оставлены "белые пятна" (лакуны). Попробуйте самостоятельно запомнить их значимыми для истории экономики фактами.

Приложение 1 Хронологический обзор

ДОИНДУСТРИАЛЬНЫЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ—ДРЕВНИЙ МИР

Нам, гражданам России, очень хочется считать себя европейцами. И в истории экономики мы тоже пытаемся найти факты, доказываю­щие, что Россия развивалась "как все". Таких фактов очень много. Но основная их масса относится к очень древним, так сказать, археоло­гическим периодам нашей истории. Архаичные сообщества людей в "дописьменной" истории России действительно жили и трудились так же, как и на территории, скажем, южной Азии, Центральной Евро­пы или Латинской Америки. Все этапы первобытной родоплеменной истории Россия прошла вполне "закономерно". Люди, населявшие нашу территорию, выдержали борьбу с природой, успешно осуще­ствили "неолитическую революцию", перейдя от добывающего к про­изводящему хозяйству, организовались в племенные сообщества и к моменту появления первых письменных свидетельств о народах — сла­вянских, угро-финских, тюркских, населяющих огромные простран­ства от Онежского и Ладожского озер до низовий рек Прут, Днестр, Южный Буг, от Карпат до Оки и Волги, а эти сведения относятся к VI веку нашей эры,— уже вполне были готовы к тому, чтобы вступить на путь цивилизационного развития. Но на этом единство с "осталь­ным миром" и завершается.

Нет, Россия не сошла с мировой трассы социально-экономического прогресса, она двигалась в том же направлении, но своими неизведанны­ми путями. Если в мире механики тела движутся из точки А в точку Б не по проторенной трассе, то маршруты и конфигурации движения могут быть самыми неожиданными. Одни стремятся двигаться по пря­мой линии, а другие — зигзагообразно, окольными путями, попадая в тупики и возвращаясь назад. Если это тело — живое существо, то вполне возможно, что сложная конфигурация пути определяется жаж­дой познания, любопытством, поиском "лучшей доли", протестом против предопределенности направления движения. Наконец, прямой путь может быть невозможен из-за особенностей ландшафта, климата, наличия преград в виде других живых субъектов и их объединений, которые оказались впереди и перекрыли дорогу.

Россия и ее экономика, двигаясь по трассе цивилизационного раз­вития, действительно шли своим, не европейским (да и не азиатским) путем. Чем же отличалась Россия, Русь от Европы?

1. Европа к VI столетию — это территория, на которой господство­вали народы романо-германской группы, сильно отличающиеся и по языку, и по менталитету, и по технико-технологическим способам сельскохозяйственного производства от племен славянских и угро-финских.

2. Европа не раз в своей истории оказывалась объединенной под крышей относительно единого государственного образования во главе с государем германского происхождения. Вспомним хотя бы франкско­го* императора Карла Великого, объединившего в 768—814 годах в одно государство

* Уверен, что мой читатель это знает, но на всякий случай напоминаю, что франки — германское племя

огромную территорию, на которой сегодня разме­щены Франция, Германия, Италия, Бельгия, Голландия. У восточных славян, будущих русских, государственные объединения происходили на собственной этнической основе. История этих объединений прак­тически не была связана с процессами, в том числе экономическими, происходящими в Западной и Центральной Европе. И то обстоятель­ство, что и в нашей стране, с определенным лагом, все равно проис­ходили некоторые социально-экономические преобразования, анало­гичные европейским, только доказывает наличие каких-то закономер­ностей движения, которые реализуются у разных народов, но незави­симо от интенсивности их общения.

3. России не коснулась, или коснулась в минимальной степени, бенефициальная революция, создавшая некое европейское иерархичес­кое единство. Поместье, российская форма бенефиция, условного фео­дального земельного владения за службу государю-сюзерену, появилось со­всем в другую эпоху. Первое упоминание об условном земельном владе­нии относится к 1328 году, времени княжения Ивана Калиты, тогда как в Европе это событие относится к VIII столетию.

4. Россия не попала по ряду обстоятельств в "единую семью" хри­стианских народов Европы, объединенных католичеством. В этой связи Европа и Русь часто противопоставлялись в истории как враждебные силы, чему были совершенно объективные причины не только соци­ально-экономического, но и, как видим, религиозного свойства*. Ха­рактерно, что и "протестантская революция", начавшаяся в Европе в 1517 году, практически не затронула Россию и считалась европейской экзотикой.

5 Не морализируя на этот счет, упомянем еще и то, что в России не было процессов, аналогичных европейскому Ренессансу, здесь не возникло идеалов свободной мысли, самоценности человеческой лич­ности, стремления к политической свободе.

6. Наконец, Россия не знала и "коммунальной революции", про­возвестницы перехода к буржуазной социально-экономической систе­ме. В Европе же города стали добиваться вольности различными путя­ми еще в XI—XII веках.

Сказанного достаточно для того, чтобы понять: экономическая ис­тория России не может быть тождественна экономической истории Европы. Хотя мы шли "туда же", но "по-своему". Это не означает, что экономика России была абсолютна закрыта для Европы. Нет, Россия была связана с миром, западным, южным и восточным, довольно ин­тенсивными торговыми отношениями, политическими союзами, ди­настическими браками, личными контактами отдельных людей. Рос­сию знали, порой побаивались, иногда пытались завоевать и даже уничтожить*, но никто не смог изменить особого национального ха­рактера ее экономики, даже если менялась внешняя атрибутика жиз­ни людей на бытовом уровне.

* Католицизм не мешал европейским народам уничтожать друг друга в беско­нечных войнах, но все же это была, так сказать, внутрисемейная борьба Россия же, держава православная, воспринималась в Европе как "другая", внеевропей­ская враждебная сил ** Амбиция уничтожения России возникала чаще у воинственных правителей Запада, а не Востока Во всяком случае, татаро-монгольские завоеватели, превра­тив русский народ в данников, такой цели перед собой не ставили.

Начало

К VI веку, когда восточнославянские племена и их объединения вступили на историческую арену, на территории будущей Руси про­должал господствовать общинный строй. Бурные европейские события — "христианская революция" в Римской империи в начале IV века, ее разделение в 395 году на Западную и Восточную и наконец паде­ние Западной Римской империи в 476 году — практически не затро­нули судеб полян, древлян, кривичей, дреговичей, волынян и много­численных угро-финских племен. Далеко впереди по оси времени были и процессы феодализации экономики, начавшиеся в Европе на рубе­же VI—VII веков.

Важнейшим занятием восточных славян было земледелие. Выращи­вались просо, рожь, пшеница, лен. Но система земледелия была са­мая примитивная: переложная (когда использованная несколько лет земля забрасывалась на несколько десятков лет) и подсечно-огневая (когда вырубался и сжигался участок леса и использовался до полного истощения земли). Легко понять, что земледелие было исключительно экстенсивным, трудоемким, а ввиду сурового климата и крайне рискованным¹ . В таких условиях объективно возникала необходимость в общин­ном владении землей и в совместном общинном труде. Пожалуй, имен­но в этом, в природно-климатических условиях, надо искать живучесть и консерватизм русского общинного строя.

И действительно, все исторические источники — византийские, арабские, скандинавские — подтверждают незыблемость русской со­седской общины, верви на юге и мира на севере ареала расселения прарусских племен.

С самого начала своего цивилизационного развития восточные сла­вяне не испытывали недостатка земли, что и явилось причиной пре­небрежения к возможным интенсивным формам земледелия. Крестьян­ская общинная колонизация новых территорий — характерная черта рус­ской экономики, сохранившаяся до настоящего времени. Ход колониза­ции находился, очевидно, в сильной зависимости от рек, перерезав­ших в разных направлениях страну, а также от лесов, ее покрывавших:

поселенцы двигались именно по рекам и обыкновенно замыкались в бассейне той реки, где оседали, будучи изолированы от своих соседей непроходимыми лесами, занимавшими водоразделы между разными бассейнами.

Крупные передвижения племен и народов ("великие переселе­ния") — характерная черта той эпохи, и славяне в этом отношении ничем не отличались от, например, франков, которые начали свою эк­спансию в обратном направлении, на запад, в V веке. И если в своих бурных походах германские племена сталкивались с Западной Рим­ской империей и ее развалинами, то крепость русского меча очень скоро ощутили жители Константинополя (Царьграда)² .

* Л Н Гумилев пишет "Деление на географические районы часто бывает ус­ловно и не всегда совпадает с делением на климатические области Так, Европа разделена воздушной границей, соответствующей изотерме января, которая про­ходит через Прибалтику, Западную Белоруссию и Украину до Черного моря К востоку от этой границы средняя температура января — отрицательная, зима хо­лодная, морозная, часто сухая, а западнее преобладают влажные теплые зимы, при которых на земле слякоть, а в воздухе туман Климат в этих регионах совер­шенно различный" — Гумилев Л. Н. От Руси до России. Очерки этнической исто­рии. — М Танаис ДИ—ДИК, 1994 — С 34—35.

** Один из первых известных походов русов на Константинополь был совер­шен в 860 году, задолго до этого состоялись неоднократные походы славян в Ма­лую Азию и на Балканы

Однако при всей важности земледелия в VII—VIII веках в хозяй­стве восточнославянских общин сохраняли первостепенное значение охота и звероловство. Летописные легенды рассказывают, что первые русские князья, Кий, Щек и Хорив, были звероловами. Северяне — крупнейшее племенное объединение славян — платили в этот период дань хазарам по шкурке белки с дыма, то есть с одного крестьянского двора. Еще в 883 году князь Олег, подчинив древлян, установил дань по черной кунице с дома, твердо зная, что у них, древлян, этот пуш­ной зверь наверняка есть.

Пусть вас, читатель, не обманывает слово князь. В описываемую эпоху, политический строй которой иногда называют военной демо­кратией, князь всего лишь — военный предводитель, как правило, из­бранный народным вече. Понятия княжеской династии появилось, судя по всему, лишь в конце VIII века, когда выделился у полян "род Кия".

Частной собственности на землю прарусские племена тогда не знали, в отличие, например, от тех же франков, у которых в VI—VII веках уже появился аллод — частная земельная собственность, формировав­шаяся за счет королевских пожалований.

Несмотря на некоторую локализированность жизни общин, особен­но в северных лесных зонах, будущие россияне уже в те времена пре­красно демонстрировали свою способность к коммерции и торговле. Во всяком случае, торговля с арабами и хазарами к VIII веку была зау­рядным делом. Правда, у славян тогда не было собственных денег в мо­нетной форме, но они вполне довольствовались шкурами пушных зве­рей или иностранными серебряными монетами, например, герман­скими шлягами. Чем же торговали восточные славяне? А тем же, чем торгуют сейчас россияне — предметами добывающих, а не перераба­тывающих отраслей: мехами, медью, воском да рыбой. Вот и весь на­бор экспортных статей и в IX, и в Х веках.

Поскольку экстенсивное хозяйствование оставалось основным и у западных земледельческих соседей, и у восточных кочевых народов, славянам приходилось много воевать. Воевать порой не вполне удачно: поскольку племенные союзы часто сталкивались друг с другом, они плохо оборонялись от внешних врагов. В конце VIII столетия северные племена были покорены варягами, а южные — хазарами. Сама жизнь, задача выживания и сохранения своей самобытности, едва народив­шейся цивилизации объективно требовали объединения. Только мощ­ный государственный союз восточнославянских и угорских племен мог противостоять разбойничьим походам викингов и "гнетущей власти иудейских каганов Хазарии"*.

Поскольку сами славянские князья не смогли выделить явного ли­дера, достаточно авторитетного для трудного объединительного про­цесса, они обратились за помощью к варяжским вождям, и в 862 году на Руси появился основатель первой великокняжеской династии Рю­рик. Политическая деятельность варяжских князей — не наша тема, да и сюжеты о призвании варягов и "норманнской теории" — тема из­битая и даже банальная. На мой взгляд, здесь просто нет предмета для спекуляций. Норманны не только не "оваряжили" русских, но и сами очень скоро стали русскими. Об этом свидетельствуют даже имена пер­вых князей Рюриковичей. Если Рюрик, Олег, Игорь и Ольга — имена

* Иоанн, митрополит. Русь Соборная. Очерки христианской государственнос­ти.— СПб.: Царское дело, 1995.— С. 11.

явно норманнского происхождения, то уже князь Святослав (964— 972) наверняка идентифицировал себя как русского. Подозреваю, что варяги и не ставили перед собой цели "норманнизации". Им и без того было хорошо и вольготно на Руси.

Для нас важно сейчас другое: с приходом варягов и с образовани­ем Киевского государства (датой образования Киевской Руси традици­онно считается 882 год, когда новгородский князь Олег захватил Киев и стал Великим князем), на Руси начался длительный процесс формиро­вания особой цивилизации, которую лишь условно можно назвать фео­дальной по той причине, что в "чистом" виде феодализма в России не было никогда.

Русь земледельческая

Прежде, чем мы приступим к истории системы, сложившейся на Руси после IX века, вспомним "эталонную модель" феодализма с тем, чтобы увидеть российские отклонения от нее.

Феодализм — это такая социально-экономическая система, которая базируется на:

— условном землевладении,

— иерархической системе сюзеренства и вассалитета, экономичес­кой основой которой являются рентные отношения;

— прикреплении непосредственных производителей — крестьян-об­щинников к земле или личности землевладельцев;

— законодательном оформлении феодальной зависимости в виде норм крепостного права;

— преимущественно натуральном типе феодального хозяйства на микроуровне;

— крайне медленном развитии производительных сил общества и, со­ответственно, эффективности труда непосредственных производителей.

Естественно, что феодальная система гораздо более сложная и мно­гомерная, чем можно вместить в скудный набор столь любимых сту­дентами "кратких определений". Для относительной полноты картины упомянем еще, что

— политическому устройству феодального общества соответствует сословная монархия или, реже, олигархическая республика;

— при феодализме широко распространяются отношения корпора­тивного типа — соседские общины, городские коммуны, ремесленные цехи, купеческие гильдии, монашеские и рыцарские ордена;

— в этом обществе огромную роль играют традиции и господствует религиозное мировоззрение.

Так вот, если взять любое определение из этого набора, то в Рос­сии можно обнаружить все, но в разное время, в разном месте и ни­когда — в системном виде. Российский феодализм — это какой-то фан­том. Он вроде бы есть, и в то же время его нет. Разберемся.

1. Формационная традиция настаивает на том, что феодальный строй пришел на смену рабовладельческому. Обычно приводится клас­сический пример феодализма — Франкское государство, где действи­тельно на месте рабовладельческой Галлии появилась феодальная им­перия Карла. При этом, когда речь заходит о России, всегда настой­чиво повторяется, что в нашей стране феодализм появился непосред­ственно из первобытнообщинного строя на базе его разложения, что Русь избежала рабовладельческой формации, потому что вступила на путь цивилизационного развития очень поздно, когда время рабовла­дения уже прошло.

К сожалению, это не вполне точно: на Руси рабовладение было! И если уж искать оригинальность генезиса и эволюции русского фео­дализма, то видеть его следует в необыкновенной живучести рабства на Руси. Немного может нас успокоить морально то обстоятельство, что и рабовладения не было как системы. Но раб, челядин, холоп -нормальные, часто встречающиеся определения абсолютно несвобод­ных людей в документах русской истории. Русское холопство известно со времени появления "Русской правды", нормативного документа, ко­торый хотя и появился в 1072 году, но отражал явления и обычаи го­раздо более раннего периода. А завершается эта история аж в XVII веке, в 1679 году, когда холопы были признаны государственными тяглецами, то есть людьми, платящими налог государству и, следова­тельно, фактически приравненными к крестьянам. До этого времени холопы были обязаны трудиться только на своего господина и тягла не несли. Впрочем, последними документами, в которых упоминаются холопы, были указы 1718 года о первой ревизии (переписи населе­ния) и введении подушной подати. Эти указы полностью ликвидиру­ют разницу между крестьянами, холопами и дворовыми людьми*.

"Русская правда" называет источники полного (обельного или одерноватого) холопства. Сюда относились плен, добровольная или по воле родителей продажа свободного человека в холопство, женитьба на рабе или выход замуж за холопа без особого договора о свободе своей с их господином, рождение от несвободных родителей, наруше­ние полусвободным человеком — закупом — обязательств, лежащих на нем перед господином. Некоторые из этих источников холопства от­мерли к середине XVI века сами собой: сюда относится последний ис­точник — рабство, проистекшее из нарушения закупом своих обяза­тельств или из преступления, совершенного закупом. С исчезновением закупничества естественно иссяк и этот источник холопства.

Полные холопы второй половины XVI и XVII веков не имели ни­каких личных и имущественных прав, были все еще абсолютно несво­бодны. Полное холопство было потомственным, власть над полными холопами была наследственной. Но весьма характерно, что во второй половине XVI века наблюдается ярко выраженная тенденция по воз­можности сжать, сузить пределы полного холопства, уменьшить чис­ло его источников. Судебник 1550 года установил, что дети холопа, родившиеся до того времени, как отец их вступил в рабское состоя­ние,— свободны. Тот же Судебник уничтожил

* И.Я.Фроянов делает категорические выводы о рабовладении древних славян. По его мнению, "и войны, и рабство, и данничество — неизбежные спутники первобытной эпохи". В IX веке рабство на Руси приобретает важное экономичес­кое значение, работорговля приобретает массовый характер, черпая "товар" не только из внешних, но и из внутриплеменных источников. Подавляющая часть ра­бов, приобретаемых восточными славянами посредством полонов, поступала на внешний рынок. К началу XI века заметен рост торговли рабами ("челядью") и на внутреннем рынке. Охвативший в это время Русскую землю кризис родоплеменных отношений создал почву для внутриплеменного порабощения, возникно­вения холопства — рабов из своего, местного, населения.— Фроянов И.Я. Рабство и данничество у восточных славян.— СПб: С.-Петербургский университет, 1996.— С. 504, 137,228.

О масштабах славянской работорговли говорит и тот факт, что само понятие "раб" в ряде европейских языков связано со словом "slave" (славянин). Конечно, не все рабы, поступавшие в Европу через славянских купцов, в действительности были славянами. "Slave" — это и указание источника приобретения раба — "куп­ленный от славян"'.

рабство за долги, что в 1560 году было разъяснено в том еще смысле, что несостоятельным должникам запрещено было поступать в холопы, даже если бы они сами того пожелали. В 1556 году и плен стал ограниченным источни­ком холопства: с этого времени пленные могли становиться только по­жизненными холопами. Наконец в 1597 году продажа в полные холо­пы была затруднена в весьма значительной степени особыми формаль­ностями. Специальные препятствия ставило законодательство того вре­мени поступлению в несвободное состояние служилых людей. К концу XVII века полные холопы уже перестали быть абсолютно бесправны­ми и неправомочными людьми. Холопы уже пользовались землей, об­рабатывали ее, приобретали своим трудом имущество, возникло поня­тие о собственности, принадлежащей несвободному человеку. Отсюда стали возможны гражданские сделки, заключаемые с холопами даже их собственными господами. От XVI века до нас дошли документы, свидетельствующие, например, о займах, делавшихся холопами у гос­под, причем в обеспечение займа холоп, как и любой свободный че­ловек, давал "запись". Бывали также случаи, когда холоп, не выходя на волю, получал от господина землю и владел ею на праве полной собственности.

Таковым было одно из самых старых общественных состояний в России — полное рабство. Оно стало превращаться в крепостничество, притом в крепостничество личное, а не поземельное: "не земле был крепок холоп, а личности владельца, господина его"*.

Много ли было холопов на Руси? Трудно сказать достоверно, но известно, что, например, в 1540 году в Тверском уезде холопские дво­ры составляли всего 8,8 %, во второй половине XVII века в том же уезде их оставалось 5 %. Так что тенденция ясна.

В Европе вряд ли можно обнаружить столь длительное сосущество­вание феодальной зависимости и рабства. Впрочем, в Англии, напри­мер, к XVII веку крестьян уже вовсе не было, они превратились в на­емных работников или арендаторов-фермеров.

2. Русские крестьяне очень долго сохраняли свою относительную лич­ную свободу. Процесс закрепощения растянулся на века, и, когда он на­конец завершился, феодальная система стала подвергаться кризисам, до­казывающим, что время крепостничества истекло. Но в России кризи­сы систем редко вызывают стремление их изменить. Мы долго конфор­мистски приспосабливаемся к изменившимся условиям, пока жизнь уж вовсе не станет в тягость.

Попробуем показать этапы закрепощения русских крестьян в табл. 5:

* О русском холопстве см.: Рожков Н. Русская история в сравнительно-исто­рическом освещении,— Пг.: Книга, 1922.— Т.4.— ч.1.— С. 89—92.

Таблица 5. Этапы закрепощения русских крестьян

Об этой таблице можно говорить много, хотя она сама по себе на­глядна. Хочу обратить ваше внимание на одну дату — 1649 год. В этом году произошло окончательное закрепощение русских владельческих крестьян и — победила Английская буржуазная революция! Вот пре­красное доказательство иного — неевропейского — пути развития Рос­сии.

Процесс личного освобождения крестьян начался в Великобрита­нии в конце XV века, во Франции — в XVI веке. Я не говорю сейчас о том, как это происходило, сколько крови, пота и денег было по­жертвовано европейскими крестьянами ради свободы. Я только кон­статирую факт: европейский крестьянин ко времени закрепощения крестьян в России уже приобрел привычку к свободе, к самостоятель­ному ведению хозяйства, к торговле, ибо повсеместно в Европе вво­дится денежная рента. Сложнее процесс личного освобождения крес­тьян происходил в германских княжествах. Здесь после поражения Кре­стьянской войны в 1525 году крепостной гнет усилился. Более того, в середине XVIII столетия Россия даже оказалась страной столь же при­влекательной для эмиграции крестьян, сколь и Америка: поток немец­ких переселенцев в Россию в 1756—1766 годах составлял не менее 100 тысяч человек. Лишь в 1807 году в Пруссии была отменена наслед­ственная зависимость крестьян от землевладельцев, а следом началось постепенное освобождение крестьян в других немецких княжествах. Пример Германии лишний раз показывает, что даже в "европейской семье" нет единой модели развития (тут правы "цивилизационники"), но общая тенденция, общий вектор движения все равно существует (и тут правы — куда деваться! — "формационники").

3. А теперь обратимся к другому социальному полюсу земледельчес­кой России: к собственникам и владельцам земли*.

Здесь надо ответить на один щепетильный вопрос, не только инте­ресный для исследователей-экономистов, но и задевающий нацио­нальные чувства читателей. Сколь сильно было иностранное влияние на формирование класса землевладельцев? Были ли русские порабо­щены иностранными завоевателями, создавшими некую феодалоподобную систему в экономическом и политическом устройстве Руси и России. Вопрос не праздный и для Европы. В европейских странах об­разованные граждане спокойно относятся к национальному вопросу, а необразованным этот вопрос вообще не интересен. Так вот, любой французский школьник знает, что классическая феодальная система во Франции начала формироваться после завоевания Галлии франка­ми, что франкские вожди и образовали класс феодалов, земельной аристократии Франции. В свою очередь, английского школьника не очень волнует то обстоятельство, что относительно быстрое развитие феодальных отношений в его стране началось после завоевания Анг­лии Вильгельмом, герцогом Нормандским (1066), который привел с собой континентальных феодалов, ставших привилегированной арис­тократической верхушкой английского общества.

Российские граждане не менее толерантны к вопросу о том, кто ими правит: русский, немец или грузин. Национальная принадлеж­ность правителя интересует нас только в случаях экстремальных, ког­да его политика становится опасной для самого существования стра­ны. При всем историческом уважении к деятельности Петра I, отмечу характерный штрих. Практически все русские крестьянские восстания проходили под царистскими лозунгами. Но деятельность Петра оказа­лась столь противоречащей русскому духу, что Кондратий Булавин, предводитель крупного крестьянского восстания (1707—1708), пере­стал говорить о повиновении государю, настаивал на том, что вера в государя исчезла. И тут же возникли крестьянские и дворянские вер­сии о "подменном " царе **.

Так вот, исторические данные подтверждают, что изначально ни­какой "подмены" правящей верхушки общества, исконного россий­ского истеблишмента, не произошло, что самые первые князья и бо­яре были автохтонного происхождения. К моменту "призвания варяг" русские племенные сообщества были уже достаточно социально-дифференцированы, князья и их "старшие дружинники" — бояре — при­обрели своими действиями значительный авторитет и политико-эко­номический вес в глазах рядового населения. Да и варяги пришли на Русь не по собственной инициативе, а по приглашению уже существо­вавшей местной правящей военно-политической аристократии. Они не могли "делить землю, ими не завоеванную"***. Не этим ли — единоплеменностью, единоверием, сугубо национальными чертами добродушия и мягкости по отношению к "своим" — объясняется столь длительное сохранение крестьянской свободы и столь протяженный во времени и пространстве**** процесс закрепощения крестьянства*****. (Заметим здесь, что и сами русские правители никогда не

* Попробуйте самостоятельно разобраться в юридической дефиниции: право собственности есть право владения, право распоряжения и право пользования. Пре­дупреждаю, что у экономистов эти понятия не столь четко разграничены и часто используются как синонимы. ** Ахиезер А. С. Россия: критика исторического опыта. — М.: Изд-во ФО СССР, 1991.- T.I.- С. 140-142.

*** Соловьев С. М. Сочинения. В 18 кн.- М.: Мысль, 1988.- Кн.1. - С. 218.

**** Крепостной строй на Украине утвердился в 1783 году.

***** Данилевский Н. Я. Россия и Европа.— М.: Книга, 1991.— С. 260.

пытались русифицировать покоренные народы Средней Азии, Кавказа или Прибалтики. Исклю­чение составляла Польша, но и там этого не удалось сделать. Желание представителей местной земельной аристократии и буржуазии самим "оруситься" — другая тема.) Отметим, что в России в самый разгар крепостничества всегда оставался некий социальный люфт для отно­сительно свободных крестьян, которые предпочитали считать себя "го­сударевыми", а не "барскими". Во всяком случае, в 50-х годах XIX века, накануне освобождения, собственно крепостные частновладель­ческие крестьяне составляли всего треть подданных империи (более подробные данные — в табл. 6).

Таблица 6. Сельское и крепостное население России (по данным переписей)*

Я этим не хочу сказать, что остальные были полноценными сво­бодными гражданами России. Я хочу только подчеркнуть, что "кре­пость" — не единственная форма существования русского крестьяни­на и способ взаимоотношений землевладельцев с земледельцами.

Думается, что если уж искать иноземное влияние на социально-экономические процессы, то скорее надо обратить внимание на ви­зантийское и татаро-монгольское, нежели на скандинавское воздей­ствие.

Важнейшим актом национальной, социальной и экономической исто­рии Руси было принятие в 988 году христианства как государственной религии в его восточном византийском варианте. Хотя официальное раз­деление церкви на католическую и православную произошло только в 1054 году, существенные различия между догматикой и обрядами про­явились еще с разделением Римской империи на Западную и Восточ­ную. Византийский вариант христианства наиболее близко подходил к феодальному общественно-политическому и экономическому строю, идеологически обосновывал и способствовал признанию таких его ха­рактеристик, как условность землевладения ("вся земля — божья"), покорность властям, нерыночность экономических связей в обществе, общинность в труде и быте, соборность в политическом устройстве об­щества. К тому же православная церковь оказалась достаточно силь­ной и организованной для того, чтобы в будущем сохранять и консер­вировать свою ортодоксальность и успешно противостоять еретическим и — позже — протестантским веяниям.

Религия на Руси не только давала народу надежду на спасение, но и идеологически обосновывала образование централизованного государ­ства византийского типа. Этот тип предполагает смещение обществен­ных ценностей от личности гражданина к государственности. Не госу­дарство для человека, а человек для государства — вот главный принцип

* Лященко П. И. История народного хозяйства СССР.— М.: Госполитиздат, 1956.- T.I.- С. 473.

Византизма*. Когда после долгих лет нестабильности и татаро-монгольского владычества Русь в лице Московского государства вновь стано­вилась мощной мировой державой, православная церковь обосновала имперскую идеологию "Москва — третий Рим, а четвертому не бы­вать"**. Как нельзя кстати Иван III, Великий князь московский, огнем и мечом присоединявший в годы своего правления (1462—1505) русские княжества к Москве***, женился вторым браком на Софье Палеолог, представительнице последней царской династии Византии. Сама Византия к тому времени пала под ударами турецкой армии (1453). И эти два обстоятельства позволили Ивану III считать себя наследником византийского царстствующего дома, называть себя в неофициальных документах византийским титулом царь****.

Именно при Иване III Россия освободилась от татаро-монгольского владычества (1480). Но долгое господство восточных иноземцев тоже сыграло своеобразную роль в утверждении особой феодальной модели развития российской экономики.

Во-первых, монголам-кочевникам не была чужда идея единого го­сударства, население которого является данниками центрального пра­вительства. Монголы поневоле становились государственниками, ведь им нужен был покой не в одной деревне и не в одной стране, а на всей территории империи. Правы А. Баков и В. Дубичев, когда пишут, что в империи монголов "впервые была опробована технология госу­дарственного строительства на основе идеи надыдеологического, надконфессионного и наднационального общества. Империя Чингисхана стала зародышем той страны и того общества, в котором мы ныне жи­вем"*****. В самом деле, в 1279 году ордынский хан Менгу-Темир провоз­гласил веротерпимость, освободил русское духовенство от дани, по­шлин и повинностей и объявил неприкосновенными земли православ­ной церкви. Но это произошло через четыре десятка лет русского данничества.

Во-вторых, московские князья брали на себя миссию посредниче­ства между татаро-монголами и народом, они создавали некий поли­тико-экономический буфер, значительно смягчавший иностранный гнет. Тем не менее, вся ненависть народа падала на получателей дани, монгольских завоевателей. Характерно, что за 250 лет татарского гос­подства так и не было создано инициативного народного ополчения, подобно тому, что позже организовали

* В 1997 году в одном из своих телевизионных интервью Генеральный проку­рор России Ю.В.Скуратов заявил буквально следующее: главная цель прокурату­ры — защита интересов государства. Думается, что он понимал, о чем говорит. Только очень наивные люди в России до сих пор могут думать, что главной це­лью органов государственной власти является защита интересов гражданина. Византизм сидит в нас глубоко и, видимо, надолго.

** Теория о Третьем Риме была сформулирована Филофеем, настоятелем Елеазаровского монастыря в Пскове. Он писал в 1510 году Василию III: "Два Рима пали, третий стоит, а четвертому не бывать". См.: Вернадский Г. В. Россия в сред­ние века.— Тверь — Москва: ЛЕАН — АГРАФ, 1997.— С. 184.

*** Характерно, что почти одновременно с Россией объединительный процесс начался во Франции, Англии, Испании. Этот факт может быть истолкован в свою пользу представителями как формационных подходов, так и цивилизационных. Надо только захотеть.

**** Первым официальным царем России стал Иван IV в 1547 году.

***** Баков А., Дубичев В. Цивилизации Средиземья. Новейший учебник истории.— Екатеринбург: Уральский рабочий, 1995.— С. 12—13.

К. Минин и Дм. Пожарский в борьбе с поляками. Компромиссная политика московских государей спасала русский народ от геноцида и одновременно порождала некий конформизм по отношению к завоевателям. Инициаторами борьбы с монголами стали московские князья, а не "народные массы". Русский народный патриотизм проявляется лишь в критические минуты.

По отношению к татаро-монгольским завоевателям,— писал Н. Я. Данилевский,— "московские государи... играли роль матери семейства, которая хотя и настаивает на исполнении воли строгого отца, но вместе с тем избавляет от его гнева и потому столько же пользуется авто­ритетом власти над своими детьми, сколько и нежною их любовью". Но как только исчезло иго, исчезла и любовь и началось сопротивле­ние поборам, а государство рухнуло под ударами даже не польского государства, а отдельных польских шаек. Против этой народной воль­ности для укрепления государственности не было другого выхода как "закрепление народа в крепость государству. Годунов предчувствовал его необходимость. Петр его довершил. Для упрочения Русского госу­дарства, — чего не могли добиться ни добровольное призвание иноп­леменников, ни насильственно наложенное данничество, имевшие слишком легкий, прививной характер,— надо было прибегнуть к кре­постной неволе, то есть к форме феодализма, опять-таки отличаю­щейся от настоящего самородного феодализма, как искусственно при­витая болезнь — от болезни натуральной*.

Напомню, что так долго речь идет о третьем пункте отличий рос­сийской социально-экономической системы от западноевропейского классического феодализма. Назову эти отличия короче и компактней:

— российский феодализм не был развитой и органической системой, сменившей рабовладельческую систему;

— в России слаборазвитый феодализм положился на слаборазвитое рабовладение, сохранившееся вплоть до XVII столетия;

— российские крестьяне долго сохраняли свою относительную свобо­ду, процесс закрепощения растянулся почти на тысячу лет — с IX по XVIII столетие**;

— социальный класс феодалов имел автохтонное (национальное***) про­исхождение; иностранное влияние (скандинавское, византийское и татаро-монгольское) на русский народ было хотя и значительным, но опосре­дованным воздействием на русский истеблишмент.

Россия землевладельческая

Вот теперь мы можем вернуться к русским собственникам и владель­цам земли и рассмотреть их эволюцию с экономической точки зрения, то есть с точки зрения производственных отношений.

Процесс "окняжения" и — позже — "обояривания" общинных зе­мель также оказался длительным, как и процесс закрепощения крес­тьян. Начался он в IX веке, но скажу сразу, что в России так и не стал всеобщим принцип "нет земли без сеньора", который победил во Франции еще в XII веке. В России всегда находилась (и сейчас находится) «ничейная» земля которую при крайней

*Данилевский Н.Я. Россия и Европа.— М.: Книга, 1991.— С. 258—259.

** Существует мнение, что крепостное право пришло к нам с Запада под воз­действием Польши. (См.: Экономика русской цивилизации.— М.: Родник, 1995.— С. 25.) Не исключая такого воздействия, думаю, что это сильное преувеличение. Крепостничество — результат объективных внутренних процессов.

*** Слово национальное не вполне корректно, если речь идет о периоде до обра­зования централизованного Московского государства.

необходимости можно захватить на основании "заимки". Вольная, захватная форма трудового землевладения — характерная черта русской аграрной исто­рии.

Уже в XI—XII веках наблюдается рост княжеского и боярского вот­чинного хозяйства. Вотчина — это наследственная частная земельная собственность княжеско-боярского сословия Руси. Вотчинные земли за­селены крестьянскими общинами, обязанными различными повинностя­ми в пользу собственников земли. При этом большинство крестьян — смердов — остается лично свободными.

Формы мобилизации земель в руках князей и бояр отличаются мно­гообразием: от простых захватов в ходе войн и насильственного от­торжения земли у "провинившихся" общинников до присвоения "вы­морочных" земель свободных смердов. Например, "Русская правда" го­ворит о том, что если у смерда нет сыновей, то его землю наследует князь. Если у смерда есть дочери, они наследуют лишь часть земель­ного наследства, остальное все равно переходит к князю. Если же дочь — замужняя женщина, то она не получает ничего. Личная воля завещателя в XI веке ничего не значит. Князь пока рассматривается как всеобщий "отец" (именно так переводится первоначальный смысл слова "князь" на русский язык), а все княжество как единый боль­шой семейный союз, где отец — верховный собственник всей недви­жимости. Другой формой приобретения земли становится доброволь­ная отдача земли князю или боярину в обмен на защиту от притяза­ний других претендентов. Таким образом и возникала российская фор­ма вассалитета. В любом случае крестьяне попадали в различные фор­мы зависимости от землевладельца и обязаны были рентными плате­жами, преимущественно натуральными: собственным трудом или про­дуктами, частью своего урожая. В ранних периодах эта рента собира­лась князем бессистемно и не нормировано в виде сакральных подно­шений и дани во время "полюдья" — объезда покорных племенных образований. Князь Игорь попытался ввести своей волей нетрадици­онные поборы и поплатился за это жизнью. Его жена Ольга, пример­но наказав виновников смерти мужа, восстановила в 946 году старин­ный обычай дани, но с фиксированными нормами.

К моменту распада Киевской Руси* князья уже давно раздавали в наследственную собственность вотчины своим приближенным из при­своенного ранее земельного фонда. В удельный период эта практика участилась.

Быстро росла и земельная собственность православной церкви пре­имущественно за счет пожалований князей, бояр, дружинников и даже крестьян, в том числе и на "помин души". Этот процесс начался со второй половины XI века и продолжался практически в течение всего периода раздробленности. Нелишне напомнить, что монастыр­ские и архиерейские церковные земли тоже были населены крестья­нами.

К середине XII века князья не вполне строго, но различают "воло­сти", в которых они выступают в качестве главы правящей феодаль­ной иерархии земельных собственников, и земли собственные, "отчины", подобные европейскому домену, в которых они становятся не­посредственными

* Обычно это событие относят к 1169 году, когда Киев пал жертвой междоу­собиц и был разграблен, а суздальский князь Андрей Боголюбский отказался от титула Киевского Великого князя.

Землевладельцами*. Этот перелом произошел при правлении суздальского князя Всеволода Большое Гнездо (1176— 1212), фактического верховного правителя Руси. До него княжества считались общим достоянием княжеского рода, а их непосредственные правители — временными владельцами по очереди. Очередь по лествичному обычаю шла ломаной линией: от старшего брата к младшему бра­ту, потом к старшему племяннику, младшему племяннику, снова к младшему дяде и т. д. Всеволод изменил регламент владения: теперь княжество передавалось от отца к сыну как наследственное владение по личному распоряжению владельца. Это был переворот. Если рань­ше княжеские владения назывались волостями или наделками, что оз­начало временное владение, то теперь — вотчинами и уделами, то есть постоянным и наследственным владением**. Таким образом ликвидиро­валось последнее наследие родового строя — собственность княжеско­го рода. Теперь удел стал рассматриваться как собственность самого князя, а не его рода. После смерти Всеволода его владения распались (по его же распоряжению) на 5 уделов, а при внуках — на 12.

Окняжение общинных земель продолжалось и позже — в XIV и XV веках. Иван I Калита (1325—1340) и Василий II Темный (1425—1462) добрались до "черных" (принадлежащих свободным общинам) земель Северо-Востока Руси. Иван Калита не только присоединял, но и поку­пал земли удельных князей. Земля становилась товаром, что тоже спо­собствовало ее мобилизации в княжеских руках.

Именно сосредоточение огромных массивов земли в руках отдельных, прежде всего Великих Московских, князей и позволило приступить к дей­ствительно феодальной форме распоряжения ею—к раздаче в условное держание. Пионером и в этой области стал Иван I. Сохранился доку­мент, из которого следовало, что некто Борис Ворков будет владеть селом на основании службы князю***. Так в России, на 600 лет позже, чем в Западной Европе, появилась бенефициальная форма условного зем­левладения.

Это обстоятельство постепенно привело к тому, что в зависимость от службы на собственника земли — единственной устойчивой формы собственности в дотоварном мире — попадают не только крестьяне, но и все слои населения, даже привилегированные. Прав был М. М. Спе­ранский, когда писал: "Вместо всех пышных разделений свободного народа русского на свободнейшие классы дворянства, купечества и проч., я нахожу в России два состояния: рабы государевы и рабы по­мещичьи. Первые называются свободными только по отношению ко вторым, действительно же свободных людей в России нет, кроме ни­щих и философов****".

К концу XIV столетия в России сложились две формы земельной собственности.

1. Вотчина (европейский аналог — аллод). Земля находится в пол­ной безусловной собственности владельца. Источник возникновения: заимка, сохранившаяся с древнейших времен; пожалование от князя; купля и мена; давность владения (не менее 15 лет). Основной субъ­ект — боярин, князь.

* Новосельцев А. П., Пашуто В. Т., Черепнин Л. В. Пути развития феодализма.— М.: Наука, 1972.- С. 163-165

** Ключевский В. О. Сочинения. В 9-ти т.— М.: Мысль, 1987.— T.I.— С.336— 338.

*** Рожков Н. Русская история в сравнительно-историческом освещении,— Пг.: Книга, 1922.— Т.2.— С. 24.

**** Цит по: Ильин В. В., Панарин А. С., Ахиезер А. С. Реформы и контрреформы в России/Под ред. В. В. Ильина.— М.: МГУ, 1996.— С. 185.

2. Поместье (европейский аналог — бенефиции). Земля передается вышестоящим по иерархической лестнице феодалом в условное владе­ние нижестоящему за службу без права отчуждения. Имущественные права ограничены. Основной субъект — помещик, дворянин.

Особый случай — служилая вотчина: земля переданная князем за особые заслуги своему служилому вассалу в наследуемое владение.

Условное землевладение до Петра I не стало абсолютно господству­ющим, хотя в XV — XVI веках распространилось повсеместно. Массо­вый прилив в Москву служилых князей и бояр — тому доказательство. В первой половине XV века обычными стали договорные грамоты, по которым "младшие" князья лишались своих владений, если переходи­ли на службу к другим князьям. Во второй половине XV века сложился и обычай срочности пожалований в виде поместий (от 2 до 15 лет). Но появились и наследственные поместья, если сын наследовал должность отца, например, тысяцкого (европейский аналог — феод). Характерно, что подобно тому, как крестьянин не имел права покидать своего бо­ярина или дворянина, сам служилый князь, боярин или дворянин не имел права покидать службу вышестоящему князю. Иван III требовал от своих вассалов "крестоцеловальную запись" об отказе от "отъезда". В 1504 году он прямо запретил "отъезд" служилых бояр и князей. Если служилый феодал умирал без наследников, его имущество возвраща­лось великому князю.

XVI век — это время относительной победы поместной системы. Естественно, что служилые феодалы предпочитали оброк барщине. Об­рок пока оставался натуральным, а не денежным. В 40-х годах в неко­торых княжествах (Тверском, например) у помещиков сосредоточива­лось пахотной земли больше, чем у вотчинников, в 2,5 раза. Тогда же

Русские бояре

начался перевод крестьян на денежный оброк, что свидетельствует о не­котором развитии товарно-денежных отношений.

Бурный рост поместного условного землевладения начался при Иване Грозном (1533—1584). В условном землевладении царь видел ору­дие борьбы с сепаратизмом удельных князей. В 1550 году царь особым указом отобрал 1050 детей боярских, своих "лучших слуг", и раздал им поместья в московском уезде. В 1555 году был образован и специ­альный Поместный приказ, ведавший служилым землевладением. Дво­ряне становились привилегированным сословием в противовес боярам. В 1557 году им была дана специальная льгота: пятилетняя рассрочка по всем долгам. Царь попытался было снизить для них ссудный процент (с обычных 20 до 10), но это ему не удалось.

В 1562 году произошло собы­тие, которое лишало вотчинников их былой свободы: служилые кня­зья не могли без разрешения царя свободно распоряжаться даже вот­чинами, продавать их, передавать по наследству, в качестве придано­го и отписывать на монастыри.

Окончательная победа над ста­рой родовой аристократией была одержана в 1565 году с помощью опричнины. Это была, если можно так выразиться, большевистская победа: старых родовых землевла­дельцев, частью истребив за

непо­корство, согнали с их вотчин, переселили в другие места, превра­тив в помещиков, а их земли раз­дали новым служилым людям. Но царь не знал, что быстрые револю­ционные методы изменения форм собственности всегда приводят к кризису в экономике. К 70-м годам XVI века страна была ввергнута в жесточайший экономический кри­зис. Большая часть уездов москов­ского центра пришла в запустение. Половина поселений превратились в пустоши. Крестьяне бежали на юг и, что удивительно, на север страны. Не климат, а свобода при­влекает их. Правильная паровая трехпольная система в земледелии вновь сменяется первобытной пе­реложной. "Вывоз", а фактически воровство крестьян друг у друга стали обычной нормой поведения русских феодалов. Не помогали и указы о "заповедных летах", зап­рещавшие переход крестьян от одного владельца к другому.

В год загадочной смерти Ивана Грозного* страна была окончатель­но разорена. В московском уезде не засевалось 5/6 пашни. По всей стра­не прокатилась волна народных выступлений. Не помогло и "обеление" (освобождение от податей) в 1591 году части пашни служилых людей царем Федором Ивановичем. Отчаянные попытки Бориса Годунова (1598—1605)

* Возможно, что он был отравлен или задушен своими приближенными.

спасти положение (вплоть до выдачи народу продуктов питания и денег из царской казны) не принесли результата. В стране разразился ужасающий голод. Началось первое в истории России Смутное время (1605—1613). Успокоение, пришедшее в страну вместе с избранием на царство в 1613 году Михаила Романова (1613—1645), позволило российской эко­номике довольно быстро оправиться от потрясений кризиса, иност­ранной интервенции и дворцовых переворотов. Восстановилось дворян­ское землевладение, причем первые Романовы предпочитали помогать и давать привилегии мелким служилым дворянам. В 1642 году царь Ми­хаил окончательно запретил принимать в холопы разорившихся дво­рян и детей боярских. В 1649 году Алексей Михайлович (1645—1676) в массовом порядке роздал малоземельным дворянам оброчные земли из государственного фонда. В результате правительственной помощи бо­лее 80 % всех служилых земель сосредоточились в руках рядовых мел­копоместных дворян.

Царь Михаил Романов

Однако уже во второй половине XVII века не очень заметно, но на­стойчиво проявилась тенденция превращения условного земельного владе­ния в наследуемое и отчуждаемое владение. Это происходило и по воле царя, и путем обмена поместья на вотчину, и, судя по всему, "явоч­ным порядком" при попустительстве властей. Во всяком случае, во вто­рой половине века средние размеры поместий сокращались (примерно на 18 %), а средние размеры вотчин возросли (почти на 62 %!)*. С 1674 года само правительство стало продавать из казны поместья в вотчину. Стала очевидной и другая неприятность: хозяйство на поместной земле велось из рук вон плохо.

В результате мы можем констатировать: в России период феодализма, хотя бы частично напоминающий классические его формы, был недолог. Я датирую этот период в связи с развитием условных форм землевла­дения с середины XIV века до середины XVII века**.

* Рожков Н. Русская история в сравнительно-историческом освещении.— Пг.: Книга, 1922.- Т.5.- С. 37.

** Европейский феодализм классического типа "продержался" по крайней мере в три раза дольше — почти тысячу лет.

Что же было дальше? При регентстве Софьи в 1684 году наследо­вание поместья уже меньше связывалось с государственной службой: поместье делилось между сыновьями, даже если они не достигли слу­жебного ранга отца. Петр I (1682—1725) пытался спасти дворянские поместья от измельчания своим указом 1714 года о единонаследии, од­новременно запретив отчуждать дворянскую недвижимость. Младшие дворянские дети устремились в столицы в поисках служилых мест, но очень скоро обнаружилось, что мест этих не очень много. Попытки в 1714 и 1715 годах ввести денежное жалование чиновникам вместо по­местного оклада успеха не принесли: денег в казне как всегда не хва­тало.

Не удалась попытка Петра сделать двадцатипятилетнюю службу для дворян обязательной (1714). В 1722 году Петр ввел положение о "шель­мовании" — гражданской казни и конфискации имущества — дворян, отказывающихся от службы. Табель о рангах, принятая в том же году, должна была способствовать вливанию "свежей крови" в дворянский организм. Но тщетно. "Увиливания" от службы стали обычным делом. Были случаи, когда дворянские недоросли записывались в купеческое сословие, только бы не служить. Отступления от петровской полити­ки недолго заставили себя ждать.

Уже в 1730 году Анна Иоанновна отменила указ о единонаследии: уж больно ограничивались права дворян; они даже для уплаты долгов и помощи родственникам не могли продать свое недвижимое имуще­ство. Правда, она еще пыталась заставить всех дворян служить мерами сугубо российскими: например, издала в 1737 году указ об обязатель­ном образовании дворянских детей и подготовке их к службе с шест­надцатилетнего возраста. Если к 16 годам дворяне оказывались необу­ченными, то их определяли в матросы или солдаты и учили насильно. Совсем уж неграмотных, неспособных к гражданской службе, отсыла­ли в войска рядовыми солдатами*. Строгости не помогали, и Петр III 18 февраля 1762 года Манифестом о вольности дворянской освободил дворян от обязательной службы. Поместья, в связи с этим, потеряли ус­ловный характер и стали обычной частной собственностью, отчуждае­мой и наследуемой независимо от службы.

Это был признак кризиса российского феодализма. Эффективность помещичьего хозяйства, основанного на крепостном труде, оказалась столь низкой, что уже тогда, при Екатерине II (1762—1796), вопрос об освобождении крестьян стал злобой дня. Во всяком случае, об этом достаточно свободно писалось в "Трудах" Вольного экономического общества в год его открытия (1765).

Надо было пережить несколько кризисных ситуаций и массовых го­лодовок, чтобы решиться на подготовку отмены крепостного права. В первой половине XIX века положение настолько усугубилось, что кре­постным стало не по силам выплачивать положенные налоги. Напро­тив, правительство стало часто выплачивать пособия на прокормле­ние голодающих крепостных. Есть свидетельства о том, что были сде­ланы неудачные попытки завести

* Столь высокая забота об образовании не должна приводить к преувеличе­нию "европеизации" страны. Неграмотность, средневековые суеверия, религиоз­ная нетерпимость были обычными явлениями среди дворянства. В "век просвеще­ния" еще сжигали "отступников от истинной веры". Например, флотский офицер Возницын в 1738 году был сожжен на костре за принятие иудейской веры вместе с человеком, совершившим обряд обрезания.

общественные запашки с целью по­полнения запасных хлебных магазинов*. Но коллективный труд оказался еще менее эффективным, земля плохо обрабатывалась, а урожаи едва возмещали семена**.

Кстати сказать, общинное землевладение вовсе не означает стремле­ния крестьян к общему пользованию землей. Общинность в большинстве случаев они понимали как общее право на наделение каждого домохозя­ина отдельным участком земли. Обработка сообща и деление продук­тов "по труду" никогда не были в обычае русского крестьянина. Об­щественные работы , особенно когда они производились по указанию начальства, вызывали у крестьян отвращение и исполнялись только по принуждению***.

Первым симптомом неизбежных перемен было разрушение дворян­ской монополии на землю. В 1801 году Александр I (1801—1825) предо­ставил право всем свободным гражданам покупать незаселенную землю вне городов (то есть сельскохозяйственные угодья без крестьян). Есть свидетельства, что не только купцы, чиновники и государственные крестьяне становились землевладельцами, но даже крепостные ухитрялись становиться собственниками скупленных феодальных угодий****, возможно, что и через подставных лиц.

В 1803 году по Указу о вольных хлебопашцах помещики получили право отпускать на волю крестьян целыми имениями, наделив их зем­лей. Бесславна была судьба этого указа. Во-первых, помещики не очень были настроены дать волю своим бесплатным работникам, ведь в Рос­сии земля была дешева, а рабочая сила дорога. За 20 лет после указа волю получили всего 0,3 % крепостных (47 тысяч человек)*****. Во-вторых, и сами крестьяне не очень стремились на волю. Во многих монографи­ях и учебниках упомянут так называемый "парадокс Якушкина ", опи­санный им самим. Будущий декабрист И. Д. Якушкин решил освобо­дить своих крестьян, правда, без земли. Но крестьяне отказались от та­кой свободы и после схода сказали своему барину: "Ну так, батюш­ка, оставайся все по-старому: мы ваши, а земля наша"******. Русские крес­тьяне оказались мудрее своего образованного владельца, они поняли, что нельзя создать островок свободы в море всеобщего рабства.

Очередной удар по дворянской земельной собственности по­пытался нанести выдающийся рус­ский реформатор М. М. Сперанс­кий в годы царствования Алексан­дра I. В феврале 1812 года в пред­виденье неминуемой войны с На­полеоном, он ввел прогрессивный подоходный налог с дворянских имений. Налоговая ставка по ны­нешним временам была божеской: от 1 до 10 % годового дохода. Но дворяне не стерпели такого"наглого" посягательства на их на­логовый иммунитет со стороны "поповского сына". Сопротивле­ние было отчаянным. Ни разу каз­на не собрала планируемой суммы налога, недоборы были столь ог­ромны, что смысл в налоге исче­зал. В 1819 году он был

* Вот где надо искать генетические корни колхозов!

** Рожков Н. Русская история в сравнительно-историческом освещении.— Пг.: Книга, 1922.- Т.10.- С. 39.

*** Экономика русской цивилизации.— М.: Родник, 1995.— С. 17.

**** Дружинин Н. М. Социально-экономическая история России. Избранные тру­ды.- М.: Наука, 1987.- С. 115.

***** Рожков Н. Русская история в сравнительно-историческом освещении.— Пг. Книга, 1922,- Т. 10.- С. 44-45.

****** Аникин А. В. Путь исканий. Социально-экономические идеи в России до марксизма.— М.: Политиздат, 1990.— С. 172.

отменен*.

Путь к освобождению крестьян был долог и тернист. Царизм на этот раз решил отказаться от привычного для России "революционного" стиля: сначала сделать, а потом думать. Крестьянская реформа готовилась неспеша и основательно. Сначала в 1816—1819 годах были осво­бождены без земли крепостные крестьяне Эстляндии, Курляндии и Лифляндии (около 825 тысяч человек). Затем, после восстания декаб­ристов, Николай I (1825—1855), намереваясь хоть как-то гарантиро­вать крестьянское землепользование, устанавливает минимальный раз­мер крестьянского надела: 4,5 десятины**. Он же запрещает продажу крестьян без семьи и без земли "на вывоз", а также отдачу их в арен­ду на заводы.

В 30-е годы, которые считаются временем беспросветной реакции, продолжались некоторые послабления в отношении крепостных крес­тьян. Появились факты чрезвычайного обогащения крепостных пред­принимателей, находящихся на оброке. Некоторые помещики даже от­давали свои имения в аренду собственным крепостным. В 1848 году кре­стьяне получают официальное право приобретать недвижимое имуще­ство, в том числе землю. "Земледельческий журнал" с удивлением от­мечал в 1832 году, что крестьяне начали носить сапоги, менять по три картуза в год, пить чай и заводить самовары***.

В 1837 году была сделана попытка реформировать управление госу­дарственными крестьянами с перспективой облегчить их агротехничес­кое, экономическое и финансовое положение (реформа П. Д. Киселе­ва, министра государственных имуществ). В ходе реформы впервые было применено переселение малоземельных крестьян в заволжские районы страны.

* Его инициатор еще в марте 1812 года оказался в ссылке.

** Вообще-то надел немалый: одна десятина равна примерно 1,09 га. Представь­те себе пять футбольных полей...

*** То, что в России было экзотикой, в Европе — повседневным бытом и при­вычкой. К слову сказать, в Англии уже зарождалось мощное рабочее движение, которое через несколько лет организовалось в виде чартизма. В России же появи­лась особая крестьянская идеология вольности: "пить и гулять, сколько душе угод­но, не давая никому в поведении своем отчета". См.: Ахиезер А.С. Россия: критика исторического опыта.— М.: Изд-во ФО СССР, 1991.— T.I.— С. 204.

В 1840 году право на волю получили посессионные рабочие. Сразу на 103 посессионных фабриках закон был применен, и владельцы по­ловины посессионных предприятий перешли на наемный труд*.

Но на этом фоне еще более вопиющим стало положение массы кре­постного крестьянства. Крестьяне убегали и вымирали в буквальном смысле слова. За период с 1836 по 1851 год число помещичьих кресть­ян сократилось на полмиллиона человек (всего же в 1835 году крепос­тных было около 22,5 млн. человек)**.

Большой общественный резонанс вызвало предание суду в 1848 году предводителей дворянства двух уездов за допущение жестокого обращения помещиков с крепостными крестьянами. С 1838 по 1853 год было взято в опеку 592 имения за жестокость помещиков по отноше­нию к крестьянам. Все шло к одному — к освобождению крестьян.

Дело быстро продвинулось после позорного поражения России в Крымской войне 1853—1856 годов***. Александр II (1855—1881) впер­вые же месяцы своего правления заявил по поводу отмены крепост­ного права: "Лучше, чтобы это произошло свыше, нежели снизу". Сигнал был подан. Шесть лет готовилась реформа. И — свершилось:

19 февраля 1861 года крепостное право было отменено. В России нача­лась новая эпоха.

Подумаем вместе!

1. Иногда кажется, что феодализм — это очень давно исчезнувшая цивилизация. А нельзя ли найти элементы феодализма в советской цен­трализованной экономической системе? А в современных корпоративных структурах?

2. Я утверждаю, что процесс закрепощения крестьян в России проис­ходил очень долго, по крайней мере с IX по XVII век. А были ли русские крестьяне когда-нибудь свободны? Может быть — сейчас?

3. И все-таки: кто есть собственники, владельцы и пользователи зем­ли? (Так, на всякий случай).

4. Покопайтесь в литературе, узнайте особенности аграрного строя Великобритании в XVI—XVIII веках, сравните его с российской аграрной системой. Интересная получится картинка!

5. Заполнить лакуны в приложении 2 вам уже будет легче. Продол­жайте начатое дело до конца хронологических обзоров!

* Ильин В. В., Панарин А. С., Ахиезер А. С. Реформы и контрреформы в Рос­сии/Под ред. В. В. Ильина.— М.: МГУ, 1996.— С. 44; Рожков Н. Русская история в сравнительно-историческом освещении.— Пг.: Книга, 1922.— Т. 10.— С. 181.

** Ильин В. В., Панарин А. С., Ахиезер А. С. Реформы и контрреформы в Рос­сии/Под ред. В. В. Ильина.— М.: МГУ, 1996.— С. 43; Рожков Н. Русская история в сравнительно-историческом освещении.— Пг.: Книга, 1922.— Т.10.— С. 8—9.

*** Существует версия, что Николай I не выдержал позора неминуемой сдачи Крыма и кончил жизнь самоубийством, приняв яд.

Приложение 2

Хронологический обзор

ДОИНДУСТРИАЛЬНЫЕ ЦИВИЛИЗАЦИИ — СРЕДНЕВЕКОВЬЕ

Нетрудное и очень приятное дело — преувеличивать степень цивилизационной развитости своей страны. Мы уже имели случай го­ворить, что история любой экономической системы столь богата и насыщена фактами, что можно найти доказательства любому тезису. Много здесь зависит просто от степени мастерства пишущего. И мне хотелось бы убедить своих читателей (и учеников) в том, что в про­мышленном и торговом отношении Россия всегда стояла на передовых позициях. Я могу, например, подобрать факты отдельных технических изобретений в самые ранние периоды истории нашей экономики и на этом основании делать далеко идущие выводы. Но попробуем быть объективными. И тогда убедимся в том, что нет смысла (да и основа­ний) преувеличивать или преуменьшать степень промышленной и тор­говой развитости нашей страны. Россия никогда не занимала первых мест в воображаемом рейтинге европейских и азиатских стран, но ни­когда и не плелась в хвосте мирового прогресса. Мы всегда находились (и сейчас пока находимся, несмотря ни на что) на прочных средин­ных позициях в экономическом развитии, достаточных для того, что­бы строить сотни городов, содержать многочисленную армию и не ме­нее многочисленную аристократию и ее челядь, присоединять силой и уговорами одну территорию за другой к великой евроазийской им­перии, которую многие пытались разрушить, которую иногда удава­лось разрушить, но которая всегда возрождалась могущественной и сильной. Правда и то, что напитанная византийством, эта империя ни­когда не проникалась уважением к отдельной личности, никогда не брала на себя роль источника благосостояния для своих граждан, да никогда и не стремилась к действительно гражданскому обществу. Впрочем, говорить, что сами россияне от этого очень страдали, тоже нельзя: большинство из нас и не знает, что это такое — гражданское общество*.

Российская экономика всегда относилась к системам, характеризуе­мым как традиционные. Сделав оговорку по поводу не вполне заслу­женного "клейма отсталости", послушаем, что говорят о традицион­ной экономике современные ученые: " Традиционная экономика харак­терна для стран, которые с позиции технократической цивилизации определяются как неразвитые; в действительности это первичный тип экономической системы, он существует в разных видах, так как осно­вывается на обычаях, традициях, национальных культурных корнях. При этом используются разные формы и виды собственности. Можно выделить ряд черт такой экономики: экономическая деятельность не воспринимается как первичная ценность; индивид принадлежит своей изначальной общности; экономическая власть соединена с политичес­кой.

* Проверьте себя, уважаемый читатель! Вы знаете, что такое гражданское об­щество? И если вдруг знаете, насколько страстно желаете его?

Традиционная экономика весьма устойчива. Она с трудом поддает­ся реформированию. Объяснение этому скрыто в природе такого об­щества. В условиях, когда личность не выделена из социальной общ­ности и экономическая деятельность не признана как первичная цен­ность, стабильность общества поддерживается через защиту и воспро­изводство данного статуса индивида. Переход к рыночному хозяйству западного типа связан с разрушением того, на чем базируется стабиль­ность традиционного общества. В итоге прежние условия стабильнос­ти разрушаются, а новые не создаются. Так осуществляемые реформы заранее обречены на провал"*. Не очень радужные перспективы, не правда ли?

Как это принято в России, послушаем и иностранца, размышляю­щего о традиционных обществах в сравнении с обществами модерни­зующимися. С. Хантингтон пишет: "Традиционные восточные обще­ства осуществляли удачную модернизацию, если она не сопровожда­лась вестернизацией. Заимствования — это не смена основ собствен­ной цивилизации. Китай воспринял буддизм, но не стал "индианизированным", напротив, произошла китаизация буддизма. Лозунги: "китайские знания для фундаментальных принципов, а западные зна­ния для практического использования" или "японский дух, западная техника" отвечают характеру восточных обществ. Примеры же Петра Первого и Мустафы Кемаля Ататюрка показывают возможность появ­ления "разорванных" стран, не уверенных в своей культурной идентич­ности. Модернизация не требует вестернизации. Напротив, порой она приводит к возрождению местных, туземных культур. Глобальное воз­рождение религии является прямым последствием модернизации, что особенно хорошо видно в мусульманском мире"**.

Думается, что читатель уже догадывается о содержании этой главы.

Россия торговая и промышленная

У восточноевропейских славян довольно поздно произошло отде­ление ремесла от сельского хозяйства, но к моменту появления пись­менных сведений факт отделения был налицо. Правда, до Х века ни одна отрасль русского ремесла не производила еще товара, достойно­го экспорта. Но и в межплеменном обороте ремесленные изделия встречались редко: в тот исторический период действительно господ­ствовало натуральное хозяйство, ремесленники, хотя и специализиро­вались в кузнечном, гончарном или ткаческом деле, обслуживали в ос­новном своих соседей по миру*** (общине) или хозяев-вотчинников.

Русская внешняя торговля периода первых Рюриковичей — это в основном торговля транзитная, "из варяг в греки" или, в лучшем слу­чае, торговля продуктами, добытыми у природы, а не произведенны­ми. И эта торговля с

** Экономическая теория / Под ред. А. И. Добрынина и Л. С. Тарасевича. Учеб­ник для вузов.— СПб: Изд. СПб ГУЭФ, Питер Паблишинг, 1997.— С. 62.

** Хантингтон С. П. Запад уникален, но не универсален//МЭиМО, 1997.— № 8.- С. 88-89.

*** Любопытно, что для прарусских племен община — это и есть мир. Локаль­ная племенная замкнутость, постоянно воспроизводящаяся, просуществовала до самого татаро-монгольского нашествия, хотя племенные княжества и были объе­динены в Киевское государство. Только перед лицом общей опасности восточно­славянские народы стали идентифицировать себя как русских, людей, имеющих общий интерес вне общины, племени или княжества. "Слово о полку Игореве" — лучшее тому доказательство.

самого начала находилась под патронажем верхов­ного правителя, который одной из приоритетных целей своей внешней по­литики неизменно считал интересы русского купечества. Не успело Ки­евское государство явиться на свет Божий, а уже были совершены по­ходы далеко на юг, в Византию, результаты которых сказались, на­пример, в договоре Олега с Византией (911) о беспошлинной торгов­ле русских купцов. Уже в XI веке русские купцы институционировались в товарищества, говоря на современном жаргоне, коммандитного типа, при котором участники отвечают по обязательствам только вло­женным капиталом, а не личным имуществом. Заметим, что средневе­ковая торговля была очень опасным делом, и здесь русский обычай со­вместной, товарищеской, соборной деятельности очень помогал делу.

В XII—XIII веках в качестве центра ремесла и торговли выделяется Новгород, город, отличающийся особым строптивым нравом, берегу­щий свою независимость и свое республиканское устройство. Новго­родцы часто строили козни против великих князей, будь то князь Ки­евский или Московский. Только Иван III смог в 1478 году покорить этот независимый город с огромной подвластной северной террито­рией, в которой долго еще сохранялось черносошное землевладение столь же непокорных крестьян и рыбаков-поморов.

Новгород с XII века вел интенсивную торговлю с немецкими го­сударствами и вольными городами, тесно сотрудничал с Ганзой. Нов­городские купцы были частыми гостями* на острове Готланд, где ве­лась оптовая торговля европейского масштаба. Новгородским купцам в условиях боярской республики было несравненно легче организоваться и приобрести значительный экономический и политический вес: на них не давил княжеский пресс. А тесное общение с вольными герман­скими городами позволяло перенимать некоторые европейские обы­чаи городской жизни. Так, в 1135 году купеческая корпорация Новго­рода получила право своего сословного торгового суда и самостоятель­ного контроля над мерами и весами.

Но несправедливо считать, что только Новгород выделялся своими купцами и ремесленниками. Особенность Новгорода — в его респуб­ликанском статусе и некоторой специализации. Купечество и других го­родов составляло хоть и не столь организованную, но значительную экономическую силу. Например, Нижний Новгород, основанный в 1221 году, сразу же выдвинулся в число торговых городов, хотя пер­воначально имел сугубо военно-стратегическое назначение.

Русское купечество реально плело те невидимые, пока очень тон­кие нити, которые связывали русские княжества удельного и даже та­таро-монгольского периодов и не давали забывать, что не только усо­бицы и вражда, но и хозяйственная жизнь связывала русских людей друг с другом. Да и сама раздробленность в значительной мере произош­ла оттого, что русские купцы потеряли свое значение во время упадка транзитной международной торговли в результате крестовых походов XI—XII веков. Транзитные пути сместились на Запад, в Средиземно­морье, что привело к кризису русскую внешнеэкономическую деятель­ность¹ . Но русские купцы оказались достаточно

* В средневековой русской лексике гость — это богатый купец-оптовик.

** Транзит "Север — Юг" через Русь в результате крестовых походов потерял свое значение. Возникла новая транзитная ось "Восток — Запад" (Левант — Юж­ная Европа) в условиях дальнейшего ослабления Византии под давлением турок. С 1237 года уже монголы овладели сухопутным путем "Запад — Восток" (Русь, Кав­каз, Малая и Средняя Азия, Персия, Монголия и Китай).

цепкими людьми: ли­шившись внешних рынков, они постепенно наладили межудельные связи и были реальными помощниками московских государей в их объединительных усилиях.

Русские торговые города становились и первыми промышленными центрами. Кстати, русское слово купец вплоть до XIX века по своей семантике было гораздо более широким, чем привычно современному слуху. Купец в России — это не только торговец, но и промышлен­ник, организатор предприятий в реальном секторе экономики. Так, не­которое подобие рассеянной мануфактуры появилось в Новгороде еще в XTV веке, примерно в одно время с шерстяными мануфактурами Флоренции. Правда в Италии мануфактуры с самого начала основы­вались на труде наемных рабочих и были по существу капиталистичес­кими предприятиями. Русская рассеянная мануфактура — это незна­чительные вкрапления в море ремесленного труда. Но важен сам факт ее появления. Новгородская мануфактура основывалась или на прину­дительном труде зависимых крестьян, если ее организатором был боя­рин, или на наемном труде феодально зависимых крестьян, если ее организовывал купец. Лишь на первый взгляд трудно понять, что это за наемный труд феодально зависимых крестьян. Суть в следующем.

Не нужно думать, что в XIV—XV веках рабочий день крестьян был строго нормирован. Они выполняли свои обязательства перед земле­владельцем и государством, но при этом имели возможность занимать­ся и побочными промыслами. Особенно зимой, когда завершались сельскохозяйственные работы. Тут-то и появлялся купец или свой же брат крестьянин-предприниматель, который раздавал определенную работу на дом. Уже тогда намечалась некая технологическая специали­зация крестьян, например, в скорняжном производстве. Одни специа­лизировались на первичной обработке кожи, другие ее дубили, третьи красили, четвертые шили различные изделия. И все это они делали не выходя из своей избы. Производительность труда при такой специали­зации росла, а роль организатора-менеджера, объединяющего начала играл владелец первичного, пока очень небольшого, капитала, купец или предприимчивый крестьянин. Теперь понятно, почему такого рода мануфактура называлась рассеянной.

Вообще в средневековой России в ремесло, и торговля — зимние виды деятельности. Как это ни странно, но длительная и суровая зима способствовала развитию того и другого. Что касается ремесла и крес­тьянских промыслов, то этот вопрос ясен: и в XX веке колхозные кре­стьяне занимались народными промыслами товарного характера именно зимой, после завершения основных земледельческих работ. А купцы ис­пользовали зимние морозы, благодаря которым появлялась возможность купеческих гонов по зимникам, ведь хороших дорог в России не было ни­когда! В экономике недостатки часто оборачиваются достоинствам*.

Но вернемся в XVI век. При всей неразвитости обрабатывающей промышленности, русские купцы, оправившиеся от кризиса, восста­навливали внешнюю торговлю в новых центрах. В Крыму в городе Сурож (Судак) подолгу жили и торговали греки и итальянцы,

* И наоборот, достоинства оборачиваются недостатками. В частности, наличие обширных незаселенных пространств, богатых природных ресурсов, легко доступ­ных ископаемых порождает привычку к неэффективным экстенсивным методам вос­производства. Русские ведь сами говорят, что "голь на выдумки хитра", напри­мер, голландская или японская "голь" на наших глазах обогащается, не имея "ни­чего" (в сравнении с Россией), кроме разума, рационального отношения к скуд­ным природным ресурсам и высокой организованности.

имеющие здесь значительный финансовый интерес; в Москве — армяне и нем­цы; в Воронеже сформировался всеевропейский конный рынок, где своих лошадей продавали татары. Жизнь продолжалась!

К этому же периоду относятся развитие соляных промыслов, до­быча железа и первые формы его переработки в промышленных мас­штабах, преимущественно для нужд армии (литье пушек) и церкви (литье колоколов). Тогда-то и появились "новые русские"* из купцов и промышленников. В 1371 году богатый гость из Нижнего Новгорода Тарас Петров купил у великого князя вотчину в составе шести сел**. Факт примечательный! Во-первых, он свидетельствует о не вполне сложившихся феодальных отношениях: еще не было монополии рус­ской аристократии на землю. Во-вторых, говорит о том, что земля и крестьяне, ее населяющие, пусть и спорадически, но становились объектами рыночных отношений. И в-третьих, этот факт замечателен и тем, что у феодальных вотчин были не только продавцы, что для них находились и покупатели среди представителей иных сословий. Нет, не будем преувеличивать возможности купечества к стратифика­ционной и межсословной миграции, а только констатируем, что та­кое было возможно, что общество еще не стало классово гетероген­ным, что границы между сословиями и классами были не столь стро­ги. Кстати, то же мы можем сказать и об аристократах: переход детей боярских, а позже дворян в иные сословия, в том числе и доброволь­ное холопство — обычные явления в социально-экономической исто­рии России. Только Михаил Романов в 1642 году запретил принимать в холопство дворян и детей боярских, что и было подтверждено в Уло­жении 1649 года.

Мы уже имели случай говорить о том, что ни один формационный строй в России не существовал в чистом виде. Именно поэтому удобнее говорить о своеобразной русской цивилизации. Размышляя об экономи­ке, скажем, XVI века невозможно назвать ее феодальной в чистом виде, как невозможно назвать хотя бы предындустриальной. Выход один — сослаться на особенную российскую цивилизацию и этим снять терминологическую проблему, ту "тиранию слов", которая очень часто подводила исследователей, вынужденных искать или под­тасовывать факты, которые хоть как-то подтверждали бы априорные концептуальные установки.

Это удобство особенно хорошо проявляется, когда мы начинаем анализировать развитие русской промышленности позднего средневе­ковья.

XVI век для Европы — время значительных технико-технологичес­ких и социально-экономических перемен. Появляется новый тип про­изводительных сил, развитие которого требуют крупных инвестиций. В металлургии произошел первый переворот, связанный с изобретени­ем доменных печей. В горнодобывающей промышленности — это вре­мя появления сложного механического шахтного оборудования. На ме­таллообрабатывающих предприятиях появляются механические моло­ты, приводящиеся в движение силой падающей воды посредством во­дяного колеса. Металлорежущие, токарные и волочильные станки ста­новятся характерным оборудованием на европейских предприятиях. Крупная мануфактура все более завоевывает экономическое простран­ство. Начинается разложение феодальной системы и то, что К. Маркс справедливо называл первоначальным накоплением капитала.

* Я говорю об этом без тени иронии.

* Рожков Н. Русская история в сравнительно-историческом освещении.— Пг. Книга, 1922.— Т. 2.— С. 38.

Это было время великих географических открытий и формирования первых ко­лониальных империй, амбиции которых распространялись на весь мир. Поразительно, но через два года после того, как Христофор Колумб открыл Америку (1492), две первые колониальные державы — Испа­ния и Португалия — вполне серьезно решили поделить между собой наш земной шар. В 1494 году эти страны заключили договор, по ко­торому вся Америка отдавалась Испании, а Азия и Африка — Пор­тугалии. Характерно, что папа римский, этот милосердный предста­витель Бога на земле, стал гарантом такого варварского договора*. Ведь народы, которых делили, даже и не догадывались об этом.

Начинался период меркантилизма, в теории и практике которого деньги играли существеннейшую роль и считались воплощением богат­ства. "Люди гибли за металл" в буквальном смысле слова. Ради золота и серебра совершались опаснейшие океанские экспедиции, велись войны, снаряжались торговые караваны. Деньги лелеяли и считали. В 1494 году францисканский монах Лука Пачоли опубликовал первый трактат по бухгалтерии. С тех пор, как в 1407 году в Генуе открылся коммерческий банк в современном понимании этого слова, а в 1598— первый общественный банк в Венеции, коммерческие банки в Евро­пе становились привычными институтами нарождавшейся рыночной экономики.

Фон для России был не самый благоприятный: по европейской мерке Россия выглядела страной отсталой, в которой не только никто не слыхал о бухгалтерии, но и промышленность оставалась делом пре­имущественно государственным, а не частным и уж, тем более, не бур­жуазным. Русские мануфактуры крупного, так сказать, серийного про­изводства — это, как правило, казенные мануфактуры. В отличие от купеческо-крестьянских рассеянных мануфактур казна с самого нача­ла, с конца XV века, строит мануфактуры централизованные, под одной крышей, под руководством русских или иностранных мастеров. И с самого же начала русская централизованная казенная мануфакту­ра создавалась преимущественно для нужд армии.

России не чужда была и колониальная экспансия, но и здесь про­являются ее особенности. Русские не искали богатств и денег за океа­ном. У них под боком лежала бесконечная слабозаселенная и неверо­ятно богатая страна — Сибирь. В 1499 году Россия построила крепос­ти на Печоре, подчинив себе Югру. Был сделан первый шаг на пути колонизации Севера и Сибири. Только через сто лет, в 1581 году, начался знаменитый поход Ермака. Колонизация Севера и Сибири шла преимущественно с хозяйственными целями: не золото искали здесь русские люди, а пушнину, рыбу, выгоны для скота и, конеч­но, пахотную землю. К золоту большинство россиян было даже рав­нодушно. Россияне и сегодня могут подолгу жить вовсе без денег. Независимость от денег для русских людей есть признак свободы, в то время как на Западе свобода и есть деньги**.

* В 1529 году договор был закреплен новым соглашением

** Экономика русской цивилизации. — М.: Родник 1995.— С. 12. Я пишу эти стро­ки в мае 1998 года. Страна, кажется, задыхается от неплатежей, многие работающие люди не получают по несколько месяцев зарплату. И при этом все живы. Невольно начинаешь думать, что у натурального хозяйства есть свои преимущества. Ведь в дей­ствительно рыночной системе без денег прожить нельзя. Впрочем, в рыночной сис­теме можно прожить, не тратя денег. Но для этого надо быть очень богатым.

В XVI столетии несколько меняются и статьи русского экспорта. Теперь Россия вывозит преимущественно продукты собственного сельскохозяйственного производства. Пшеница, гречиха, лен, коноп­ля, кожи, масло, сало, соленое мясо, свинина, щетина, шерсть, меха, лес, воск; редко — чесаный лен, трепаная конопля; совсем редко — канаты, мебель, деревянная посуда, льняное масло, поташ, смола — вот чем теперь торгуют русские купцы за рубежом*.

Центрами русского ремесла и торговли оставались города. В Нов­городе из 1200 человек самодеятельного (мужского) населения 49 % были ремесленниками: кожевенниками, плотниками, сапожниками, кузнецами.

Во второй половине XVI века центром перерабатывающей промыш­ленности становится Москва. Здесь сосредоточены кожевенное, свеч­ное, кирпичное, мукомольное, хамовное (производство тонкого бе­лья по типу голландского), белильное производства. Была сделана не­удачная попытка завести фабрики писчей бумаги, но не нашлось ни достаточного количества специалистов, ни капиталов.

В 30-х годах XVII века в Москве была сосредоточена треть всех тор­говых оборотов страны. Не уверен в достоверности данных, но только один гость Никитников владел четвертью всех российских торговых ка­питалов. Другой московский купец откупил значительную часть Вол­ги под черным Яром для крупного рыбного промысла**.

Во второй половине XVI века к экономическому потенциалу Рос­сии впервые проявили интерес иностранцы. Англичане Ченслер, Адаме, Дженкинсон, Флетчер посещают Россию явно с разведыва­тельной целью. Дженкинсон сразу же проявил свои предприниматель­ские способности и организовал водное сношение с Персией по Вол­ге, откуда англичане вывозили шелк. Англичане — пионеры и фабрич­ного дела в России: две канатные фабрики — в Холмогорах и Вологде — и железный завод в Вычегде были построены ими.

На фоне падения значения Новгорода (и Ганзы) как торгового центра*** очень кстати оказалась случайная высадка на берегу Белого моря Ричарда Ченслера в 1553 году. Он был хорошо принят в Москве и заключил торговый договор с Московским государством. Тогда же появилась и традиция предоставлять иностранцам определенные приви­легии. Английская торговая компания Ченслера сразу же получила та­моженные послабления. Правда, позже, в 1649 году, царь Алексей Михайлович воспользовался фактом казни Карла I, чтобы отобрать привилегии у английской компании.

В российской крупной промышленности иностранцы играли зна­чительную роль с момента ее появления. Так, голландец А. Виниус построил в 1637 году три металлургических и металлообрабатываю­щих завода близ Тулы.

* В этот же период Англия становится мировым поставщиком шерсти, то есть продукта перерабатывающей промышленности.

** Рожков Н. Русская история в сравнительно-историческом освещении.— Пг.: Книга, 1922.- Т. 4.- Ч. 2.- С. 28, 30.

*** Дело здесь не только в общеевропейских явлениях: смещении торговых пу­тей на атлантическое побережье, войнах, но и в особой ревнивой политике Мос­квы по отношению к Новгороду. В 1570 году, в частности, Иван IV, воспользо­вавшись слухами о готовящемся заговоре в городе, разорил Новгород, заодно эк­спроприировав деньги и товары купцов и казну новгородского архиепископа. "Большевизм" и в самом деле имеет давние корни.

В 80-х годах XVI века в городах уже сложилась своя иерархия "чи­нов". Высшее купеческо-промышленное сословие — это "гости", гос­тиная сотня, крупные оптовые торговцы, имеющие свои конторы и отделения во многих городах России и за рубежом. Их было всего око­ло 350 человек, но они держали в своих руках практически всю опто­вую экспортно-импортную торговлю. Ниже стояли люди "суконной сотни " — около 250 человек. Это купцы, сочетающие свою торговую деятельность с производственной. (Для сравнения: бояр в это время было не более 200 семей, окольничих — около 140). Еще ниже — "чер­ная сотня" — розничные торговцы (как правило, со стационарными торговыми точками) и ремесленные мастера. И, наконец, "слободские" — рабочий люд городских окраин, мелкие торговцы, обслуживающий персонал.

Соборное уложение 1649 года практически закрепило посадский люд за своим сословием: они не могли поступать в холопы, перехо­дить в крестьяне и в служилые люди, если на то не будет княжеской воли. Зато никому кроме посадских нельзя было заниматься городской торговлей и ремеслами: ни служилым, ни архиереям и монастырям. Ге­терогенность общества, сословное размежевание становились фактом.

Значительную долю постоянных жителей в крупных городах состав­ляли иностранные купцы. В конце XVI века в Москве жили англича­не, голландцы, турки, персы, туркмены, кабардинцы, грузины, бу­харцы, греки, татары. В некоторых случаях иностранцы жили ком­пактными слободами, например, немцы, грузины, армяне, следы чего до сих пор сохранились в городской топонимике.

В российском ремесле XVII века существовало некоторое подобие це­ховых структур, но не столь жестко организованных, как в Европе. Во всяком случае не было цеховой принудительности. Разрешалось зани­маться ремеслом и не вступая в цех. По-разному можно комментиро­вать это явление. Можно говорить о неразвитости цехового ремесла. Но если вспомнить, что и крестьянство очень долго сохраняло элементы свободы, то окажется, что относительная ремесленная свобода — это просто национальная особенность России.

Что же касается мануфактурного производства, то в XVII веке в Рос­сии появляются мануфактуры, основанные на крепостном труде. Явле­ние это уникально. Государственные мануфактуры — обычное явление и для Европы. Известны, например, королевские мануфактуры во Франции при Кольбере во второй половине XVII столетия. Но приме­нение на крупных промышленных предприятиях принудительного тру­да закрепощенных работников — достояние нашей национальной исто­рии, "возвраты" которой мы можем проследить до советских времен.

Мы уже отмечали в предыдущей главе, что при всей жесткости крепостничества в России всегда сохранялась значительная доля отно­сительно свободных людей, имевших обязательства перед государ­ством, а не перед частными собственниками земли. То же мы наблю­даем и среди посадского населения. Социальное расслоение посадско­го населения становилось наглядным. На средней и нижней Волге в летнее время собиралось до 25 тысяч "гулящих людей" из "маломоч­ных" посадских, продающих рабочую силу*. В России так или иначе появился наемный труд. Даже казна перешла к системе подрядов и вольного найма в кирпичном и строительном производствах.

* Дружинин Н.Д. Социально-экономическая история России. Избранные тру­ды.- М.: Наука, 1987.- С. 205.

Наемный труд отмечался в рыбной и солеваренной промышленности, в судо­ходстве на Волге и Северной Двине.

Вот еще один повод для того, чтобы подчеркнуть некоторые соци­ально-экономические особенности России. В России можно найти все то, что имело место в Евро­пе. В том числе и найм рабо­чей силы. Но насколько сво­бодны были "свободные" ра­ботники? Ответ, к сожале­нию, будет "не европейс­ким". Наемные работники второй половины XVII века — это или оброчные кресть­яне, добывающие таким об­разом средства для выплаты ренты, или — действительно "гулящие люди", изгои, по­терявшие свои связи с общи­ной, наш национальный

люмпен-пролетариат, та прослойка, которая обнаруживается во всех обществах в истории человечества. Характерно, что во всех же обще­ствах правительства различными средствами пытались оградить насе­ление от развращающего воздействия люмпенства. Но вот еще одна задача, которую можно назвать некорректной: в любом обществе все­гда находятся люди со своеобразным пониманием свободы. Свобода для них — это отсутствие обязательств перед семьей, общиной, хозя­ином и государством. В русской национальной традиции, подкрепляе­мой православием, всегда присутствовало презрительное отношение к такого рода "свободным" людям. Так что не следует думать, что на­емные работники XVII века — это пролетарии, которые формирова­лись в более поздние периоды русской экономической истории.

В лучшем случае, при очень большой натяжке, мы можем назвать наемных работников XVII века предпролетариатом. Хотя бы тех, кто обеспечивал себя и свою семью заработками от работы по найму,

Соляные варницы XVIIвека

если не на постоянной, то хотя бы на регулярной основе. Таковых мы видим в вотчинах самого царя Алексея Михайловича и боярина Б. И. Морозова, в мануфактурах Марселиса, на суконных фабриках Паульсона и Тарбета, на десятке других предприятий. Пожалуй, список на этом и завершается. К тому же в большинстве случаев в этом списке фигурируют иностранные предприниматели, которые уже имеют опыт европейского бизнеса. Этим я вовсе не хочу сказать, что в истории не было примеров активного бизнеса на основе применения наемно­го труда русскими предпринимателями. Просто таких примеров по­меньше. Например, новгородский купец Семен Гаврилов в 1666 году приступил к созданию железоделательной мануфактуры на вольно­наемном труде, положив начало олонецким заводам. В 90-х годах тульский кузнец-ремесленник открыл чугунолитейный завод. Так что примеры русского инициативного предпринимательства тоже были.

Лишь условно можно говорить о рынке труда в России ХVII века. Об этом свидетельствует история специфического института россий­ской истории — посессионных крестьян. Их история начинается за пол­века до Петра I, который традиционно считается изобретателем этого института. Инициаторами этого явления, судя по всему, выступили ино­странцы. Видимо, не удовлетворившись количеством и качеством "сво­бодной" рабочей силы, которая к тому же носила сезонный харак­тер, Виниус, Акема и тот же Марселис добились приписки крепост­ных крестьян к своим мануфактурам * . Надо отдать должное иност­ранцам: обрабатывающая промышленность в России XVII века — это их заслуга. Сукно, шерстяные ткани, бархат, писчая бумага (получи­лось-таки!), металлические изделия, стекло и много другое произво­дилось иностранцами на российский рынок.

Но и экспортные статьи во второй половине XVII века тоже не­много изменились. Во-первых, пусть и недолго, но в 50—60-х годах впервые стал экспортироваться хлеб. Это — заслуга исключительно русских купцов. Хлеб вывозился и позже, но существенной роли в экспорте он не играл. Мощным потоком русский хлеб ринулся за рубеж только с начала XIX века. В 40-х годах XIX века Россия стала главным поставщиком хлеба на европейские рынки. А вот вывоз в Персию рус­ского полотна — дело иностранцев. (Естественно, что традиционные экспортные статьи никуда при этом не делись, ассортимент их даже расширился: юфть**, меха, икра, тюленье сало, рыбий клей, лососи­на, поташ, смола, мачтовый и деловой лес, мед, воск, слюда, ревень, сало, воловьи кожи, лен, льняное семя, пенька — чего только нет в России!)

Важно, что и само государство использовало принудительный труд ре­месленников и других мастеровых людей. Существовал особый разряд на селения — служилые ремесленники, которых набирали принудитель­но преимущественно для строительных работ.

Вообще-то, государство в самом начале развития российского рын­ка играло в этом процессе существенную роль. Трудно сейчас ска­зать — положительную или отрицательную для интересов казны, но для развития конкурентной среды — явно негативную. Дело в том, что уже со второй половины XVII века государство способствовало мо­нополизации внутреннего рынка. Более того, оно само становилось круп­ным монополистом. Неважно, какую именно цель преследовало госу­дарство, допустим, что благую. С точки зрения фиска уж наверняка! Но с точки зрения возможного генезиса "совершенной конкуренции" — губительную! Во второй половине XVII века государство устанав­ливает собственную монополию на вино, икру, рыбий клей, моржовые клыки, нефть***, шелк, медь и даже ревень****. Уже упоминалось о крат­ком периоде экспорта хлеба, так вот и хлебный экспорт тоже был монополизирован

* Рожков Н. Русская история в сравнительно-историческом освещении.— Пг.: Книга, 1922.- Т. 5.- С. 28.

** Юфть — хорошо выделанная тонкая и мягкая кожа.

***Нефть в те времена применялась не столько как топливо, сколько как ле­карственное средство для наружного применения.

****"Заповедные" товары, находившиеся в монопольном ведении государя, изве­стны со времен Ивана Грозного. Источники называют хлеб, поташ, пеньку, ре­вень, шелк-сырец, смольчуг, икру.— Лященко П. И. История народного хозяйства СССР.- М.: Госполитиздат, 1956.- Т. 1.- С. 268.

государством*. Одновременно государство, не желая выпускать из-под контроля доходы в сфере торговли, поощряет мо­нопольное положение крупных купцов — "гостей", чем вызывает не­довольство простых купцов и мелких торговцев**. Монополистами мог­ли стать и иностранцы. Так, в 1663 году вся иностранная почтовая связь была сдана в эксплуатацию немцу Иоганну фон Сведену.

Меркантилистские тенденции хорошо прослеживаются при рас­смотрении таможенной политики правительства России. В 1653 году был принят "Торговый устав", который позже стал называться "Ста­роторговым", чтобы отличить его от "Новоторгового" 1667 года. Устав 1653 года отменял несколько мелких торговых и проезжих сборов и вводил единую косвенную торговую пошлину: 10 % с продаж и 5 % с покупки товара. Сохранялись и старинные сборы за переправы и мос­ты. Новоторговый устав 1667 года, принятый по инициативе выдаю­щегося русского государственного деятеля А. Л. Ордин-Нащокина, был более сложным по своему содержанию. Он был жестко протекци­онистским, защищающим торговые интересы русских купцов и про­мышленников. Иностранцам отныне разрешалась только оптовая тор­говля, да и то в определенных приграничных городах. Розничная торговля ограждалась таким образом от иностранной конкуренции. Проезд и торговля внутри страны стали возможны для иностранцев лишь с особого разрешения царя и при уплате вдвое увеличенных пошлин. Уп­лата пошлин должна была производиться только полноценной иност­ранной валютой, серебряными иоахимсталлерами ("ефимками") по принудительному, правительством установленному, курсу.

Знаменательное совпадение: далеко от Москвы, во Франции, Жан Батист Кольбер в том же 1667 году вводит не менее жесткий таможенный тариф. Так что Россия была не одинока в своем протекционизме. Но, слава Богу, тамо­женные границы во все времена оказы­вались гораздо более прозрачными, чем об этом думали их созидатели. Пред­ставляете, что бы произошло с миро­вым рынком, если бы все страны ого­родились друг от друга и потребляли только то, что производили. Такая внутристрановая натурализация произ­водства, автаркия была невозможна даже для России — страны, где, ка­жется, есть все. Одна из самых сильных сторон рыночных отношений — это спо­собность разрушать те человеческие ус­тановления, которые противоречат объективным законам рынка.

А. Л. Ордин - Нащекин

* Если бросить заинтересованный взгляд на три века вперед (а исторические науки позволяют делать это беспрепятственно), то мы увидим, что все-таки в рус­ском большевизме исконно русского было гораздо больше, чем импортного марк­систского.

** В России в XVII— XIX веках лишь одна купеческая семья из четырех могла продолжать дело в течение двух поколений и лишь одна из пятнадцати — более чем в двух поколениях.— Хорос В. Г. Русская история в сравнительном освещении.— М.: ЦГО, 1996.- С. 46.

Тем не менее, в краткосрочных периодах меркантилистская поли­тика приносила искомые результаты*: иностранцы, особенно англи­чане и голландцы, ввозили в страну огромное количество золотых и серебряных денег. С 60-х годов правительство из года в год добивалось положительного торгового баланса.

Высшей точкой развития меркантилистской политики стали годы правления Петра I (1682—1725).

Петр (после освобождения от опе­ки Софьи) начинает свою промыш­ленную и торговую политику с того, что приглашает в Россию "железных мастеров" из Голландии, сто шестьде­сят английских и голландских ювели­ров, горного инженера и артиллериста де Геннина из Германии (позже пост­роившего Литейный двор в Петербур­ге), массу иных специалистов, которых он отыскал во время "Великого по­сольства" (1697—1698) за границей. Вера в иностранный разум, часто впол­не обоснованная, с тех пор остается ха­рактерной особенностью России и ее по­литиков. Правда, сам Петр предпочитал слушать иностранных специалистов преимущественно в области инженер­ных, точных, естественных наук. Он редко обращался за советами к иност­ранцам в вопросах финансов (известно лишь его увлечение финансовыми проектами Джона Ло* с намерени­ем, к счастью несбывшимся, пригласить его в Россию) и практичес­ки никогда, если дело касалось внутренней социально-экономической политики и проблем управления страной. Здесь он проявил себя как новатор, отважный, но бессистемный и поэтому не всегда эффектив­ный. Впрочем, еще надо выяснить критерии эффективности.

Петр I с будущим королем Франции Людовиком XV

* Обращаю ваше внимание на слово искомые. В долгосрочном периоде меркан­тилистские результаты объективно могли ухудшить ситуацию, хотя бы потому, что консервировали отсталость, сдерживая конкуренцию. Но, с другой стороны, труд­но найти государство (да вряд ли оно существует), которое не ограждало своих национальных производителей в начальный период развития рыночной экономи­ки. Несколько примеров: придя к власти, Кромвель ввел в 1651 году так называе­мые Навигационные акты протекционистского характера; Наполеон в 1806 начал "континентальную блокаду" с протекционистским содержанием; даже США, ки­чащиеся своим историческим либерализмом, вводили оградительные таможенные тарифы в 1824, 1828, 1861 (это повышение тарифа стало поводом для восстания южных штатов) и 1890 годах. Не говорю уж о Германии, где протекционизм стал официальной политикой Отто фон Бисмарка с 1879 года. А ведь все эти люди не были неучами, знали, что делали. Хорошо бы иной раз и нашим правителям обра­щаться к чужому опыту. ** Джон Ло (Law) — экономист, финансист, банкир. Первым в Европе ввел в обращение бумажные деньги. Став в 1720 году министром финансов Франции, он допустил чрезмерный выпуск бумажных денег, что в конечном итоге и привело Францию к тяжелому финансовому кризису.

Если мыслить "по-царски", то эффективной должна считаться та­кая политика, которая приводит к росту могущества страны, ее меж­дународного авторитета, расширению территории, реализации импер­ских амбиций. С этой точки зрения политика Петра была вполне эф­фективна, и потомки, мыслящие в тех же категориях, то есть привер­женные духу византизма, должны быть благодарны своему несомнен­но великому историческому кумиру.

Россия стала самым большим по территории государством мира. Рус­ские армия и флот, насчитывавшие в год смерти Петра (1725) 350 ты­сяч человек, увенчали себя славой, победив в войне со Швецией. Петр смело ломал традиционные устои старой Руси, твердо намереваясь мо­дернизировать страну. Но его смелость была рассчитана на покорность граждан, он знал, с каким "человеческим материалом" имел дело. В свое время М. В. Ломоносов, восхищавшийся деяниями Петра, писал: "Посмотрите... на все многоразличные ремесленные искусства и фабрики, ...на разных морях флоты и пристани, отменные гражданские учреждения и строения; посмотрите на сию новую Российскую столи­цу. Не ясно ли воображаете способность нашего народа, толь много преуспевшего во время, едва большее половину человеческого веку?" Многое доступно "российскому народу, народу острого понятия, по­воротливостью членов, телесною крепостью, склонностью к любопыт­ству, а паче удобностию к послушанию перед прочими превосходно­му*". Ломоносов уверен, что русский человек выдержит любую реформу, ведь все реформы "не более опасны, чем заставить брить бороды, но­сить немецкое платье, сообщаться обходительством с иноверцами, за­ставить матрозов** в летние посты есть мясо, уничтожить боярство, патриаршество и стрельцов и вместо них учредить Правительствующий Сенат, Святейший Синод, новое регулярное войско, перенести сто­лицу в пустое место и новый год в другой месяц! Российский народ гибок!"***.

Если формально подойти к проблеме эффективности экономичес­кой политики с точки зрения развития производительных сил, то и здесь вроде бы все в порядке. Петр оставил после себя 233 крупных промышленных объекта мануфактурного типа, активное торговое саль­до, возрожденное купечество, насчитывающее почти 112,5 тысяч че­ловек, доходы казны, увеличенные с 3 миллионов рублей в 1701 году до 8,5 миллионов рублей в 1724 году****. Чего же еще! Ничего, если рас­суждать опять-таки "по-царски".

А теперь попробуем взглянуть на дела Петровы с точки зрения гражданской, рассудим "по-человечески". Крепостной строй при Пет­ре не только не смягчился, а — напротив — ужесточился. Закрепоще­ны были крестьяне, и, фактически, дворяне, судьба которых теперь полностью зависела от лояльности к государю и от службы на него. Петр жестко контролировал трудовую деятельность городского насе­ления, введя в городах гильдии для купцов и цехи для ремесленников (1721) в период, когда в Европе они уже разрушались. Царь своеоб­разно решил проблему рабочей силы для мануфактурной промышлен­ности: в 1721 году он узаконил приписку крепостных крестьян к заво­дам, приняв указ о посессионных крестьянах.

* Ломоносов М. В. Полн. собр. соч.— Т. 8.— С 809. Насчет любопытства мнение М. В. Ломоносова несколько расходится с мнением А. С. Пушкина, а вот насчет послушания они были солидарны.

** Так в тексте.

***Ломоносов М. В. Полн. собр. соч.— Т. 6.— С. 396.

****Это не мешало бюджету быть дефицитным.

Его преемники вообще не терпели наличия каких бы то ни было "вольных" людей. В 1729 году Петр II (1727—1730) издал указ, обязывающий всех вольных "гуля­щих людей" немедленно поступить на военную службу или записаться в подушный оклад. Иначе — Сибирь*. При преемниках Петра кризис рабочей силы особенно чувствовался на Урале. Некоторые металлур­гические предприятия месяцами простаивали из-за отсутствия руды и угля, которых некому было заготовить для действующих домен. Быва­ли случаи, когда заводы закрывались из-за недостатка рабочих.

При Петре I в три раза увеличилось податное обложение населения.

Буржуазностью в России даже не пахло. Ведь в большинстве случа­ев и крупные мануфактуры, создаваемые для военных нужд, рожда­лись на свет Божий благодаря усилиям самого царя, а не русских пред­принимателей. С самого начала XVIII века Петр стал строить за казен­ный счет промышленные предприятия и передавать их в частные руки на различных условиях. Например, в 1702 году Невьянский металлур­гический завод был просто отдан во владение Демидову в обмен на обязательства поставки в казну черного металла и изделий из него. Петр выдает предпринимателям дешевые или беспроцентные кредиты, выписывает из-за границы за казенный счет материалы и оборудова­ние. Предприниматели палец об палец не ударяли без государственных привилегий, они освобождались от государственной службы и пода­тей, получали государственные заказы и благоприятную таможенную политику. Петр шел на вопиющие нарушения законности. Желая по­лучить как можно более руд и других полезных ископаемых, в 1700 году он разрешил всем желающим искать руды где угодно, не стесня­ясь правами землевладельцев.

Крестьянские волнения и восстания не прекращались в период цар­ствования Петра. Правительственный ответ легко предугадать. При Петре чрезвычайно ужесточилось уголовное законодательство: в 1716 году смертная казнь предусматривалась в 73 случаях, включая "сопротив­ление начальству. (По Уложению 1649 года — в 60 случаях.)

И наконец — главный результат.

Петровские преобразования привели к тому, что население России уменьшилось на 20 %. В некоторых губерниях убыль намного превышала среднероссийскую: в Архангелогородской и Санкт-Петербургской — до 40, в Смоленской — до 46, в Московской — до 24% ... Общий уровень гра­мотности во времена Петра снизился по сравнению с серединой XVII века¹ (всю первую половину XVIII века из-за побегов, голода, болез­ней, отсутствия медицинского обслуживания и разбоев население про­должало сокращаться).

Приятно рассуждать о мощи и могуществе державы тому, кто не строил город в болотной трясине, не служил солдатом 25 лет, не ухо­дил на заработки для того только, чтобы заплатить подушную подать, не партизанил вместе с Кондратием Булавиным, заведомо зная, что впереди — смерть.

Петр Великий сам прекрасно понимал, что большинство преобра­зований — это его преобразования, его инициатива, его методы, но он был полон надежд, что россияне, оставшиеся живыми и здоровыми,

* "Кровавое" законодательство в Англии отличается от "рабочего законода­тельства" в России только тем, что было принято и действовало четырьмя веками ранее.

** Ахиезер А. С. Россия: критика исторического опыта.— М.: Изд-во ФО СССР, 1991 - Т. 1.- С. 150.

будут благодарны ему за них. Петр писал в 1723 году: "Не все ль неволею сделано, а уже за многое благодарение слышится, от чего уже плод произошел*.

Я не знаю действительных чувств россиян в следующие после кон­чины императора десятилетия, но знаю, что реформы, если и не были аннулированы и прерваны в последующие шесть царств, то приоста­новлены были наверняка. Страна не выдерживала жизни в вздыбленном состоянии. Уже в 1725 году правительство вынуждено было уменьшить подушную подать, в 1727 — взимание ее было отсрочено, а в 1728 — треть подушной подати вовсе списали ввиду невозможности ее со­брать, в 1730 — подушная подать была еще раз понижена. Ввиду не­урожая и голода императрица Анна в 1733 году повелела помещикам кормить крестьян и выдать им семена, чтобы предотвратить нищенство и бродяжничество.

Крестьяне долго не могли оправиться от петровских реформ. В годы правления Анны (1730—1740) недоимки достигли двухгодичного го­сударственного дохода. Это не мешало роскошной жизни двора, пора­жавшей иностранных послов. С. М. Соловьев отмечал, что дворцовые праздники "происходили в государстве чрезвычайно бедном. Знать была очень небогата: обязанная службою, она, если бы даже хотела и умела, не могла успешно заниматься хозяйственною деятельностию, откуда и неодолимое у многих стремление увеличивать свои скудные доходы служебными же средствами на счет казны, на счет управляе­мых и подсудимых"**. Петровская традиция простоты жизни и умерен­ности была утрачена. Власть и народ находились теперь на разных по­люсах общества. Разрыв оказался непреодолимым.

В 1727—1741 годах в бегах числилось 300 тысяч крестьян. Среди терпеливых россиян всегда находились люди, которые избирали такую пассивную форму протеста против гнета***. М. В. Ломоносов, анализи­руя позже причины побегов, особенно на запад — в Польшу, писал:

"Побеги бывают более от помещичьих отягощений крестьянам и от солдатских наборов". Он прекрасно видит единственную реакцию пра­вительства на побеги — усиление полицейских мер и предлагает дру­гие: "Лучше поступить с кротостию. ...Мне кажется, лучше погранич­ных с Польшей жителей облегчить податьми и снять солдатские набо­ры, расположив их по всему государству". Более того, он предлагает всевозможными льготами и "вольностями" привлечь в Россию иммиг­рантов для заселения обширных пустующих мест****.

Промышленный регресс, начавшийся в 30-х годах, продолжался более века. Правительство не могло справиться с задачей. Анна, пони мая, что с промышленностью что-то надо делать, не смогла приду­мать ничего умнее, как только ввести должности оберкомиссара и ко­миссаров для "смотрения над фабриками". Правда, было несколько попыток дать некоторую свободу российским предпринимателям, раз уж нельзя дать денег. В 1727 и 1754 годах в два приема наконец-то были отменены средневековые внутренние "поворотные сборы" и внутрен­ние таможенные пошлины; в 1727 году отменены также и высокие вы­возные пошлины на некоторые виды сырья (пряжу, например), вве­денные Петром I (однако в 1736 и 1737 годах запреты

* Цит. по: Рынок и реформы в России: исторические и теоретические предпо­сылки.— М.: Мосгорархив, 1995.— С. 15.

** Соловьев С. М. История России с древнейших времен.— М.: Соцэкгиз, 1963 — Кн. 10.- С. 264.

*** Эмиграция в поисках лучшей доли — характерное явление кризисных пери­одов, в том числе и нынешнего.

**** Ломоносов М. В. Поли. собр. соч.— Т. 6.— С. 401—402.

на вывоз сырья были возобновлены, ибо воистину правительство не знало, что делать. Метания в экономической политике и некоторые переживания по по­воду промышленности и торговли не мешали царицам и двору вести разгульный образ жизни)*. Вольным стал сибирский торг мехами, на­ходившийся в монопольном владении казны. На следующий год были отменены табачные откупа, свободной стала и торговля солью и слю­дой. В 1728 году разрешено свободно заводить металлургические пред­приятия в Сибири, заводчики к тому же освобождались от налога на прибыль в течение 10 лет. Драгоценными камнями тоже можно было торговать беспошлинно. Только золото и серебро в полном соответ­ствии с ранней меркантилистской традицией запрещалось вывозить за рубеж. В 1731 году иностранцам разрешили торговать свободно по всей стране.

Не помогало ничего! Правительство попробовало сэкономить на бюджетных расходах: прекратило строить корабли для военно-морско­го флота, попыталось уменьшить государственный аппарат, распродать некоторые железные и медные казенные заводы и ввести на них воль­ный найм людей. Когда Василий Никитич Татищев в 1734 году стал заведовать горными заводами Сибирской и Казанской губерний (на смену Геннину), он "должен был стараться некоторые работы исправ­лять вольным наймом, потому что Демидов, у которого нет и четвер­той части приписных крестьян против казенных заводов, несмотря на то, отпускает железа вдвое более против казенных заводов"**.

Середина века — это период "аграризации" русской экономики и экспорта. В то же время наблюдается рост вотчинной мануфактуры (для собственных нужд аристократии), крестьянской промышленности и торговли, провинциальных и сельских ярмарок***. Говорить, что про­мышленность вовсе не развивалась, нельзя. Все-таки в 1797 году в стране уже насчитывалось 2322 "фабрики" со 119 тысячами рабочих (величину предприятий легко себе представить: в среднем на одно предприятие приходилось 50 рабочих). В промышленных районах до 20 % мужского населения уходило из деревень на заработки в города.

Появились фабрики, принадлежащие выкупившимся на волю кресть­янам (многочисленные ивановские фабриканты, Морозовы в Зуеве)***. Но частная инициатива не могла компенсировать потерь от упадка огосударствленного сектора экономики. (И опять невольно хочется сде­лать сравнение: в Англии именно в середине XVIII века начался про­мышленный переворот.) И хотя во второй половине века Россия оста­валась самой крупной металлургической державой в мире, условий для дальнейшего развития в условиях крепостничества и русского варианта абсолютизма не было. Упадок надвигался неотвратимо: уже в начале XIX века Россия стала снова импортировать чугун.

Кое-какие паллиативы принимались. Петр III (1761—1762), кото­рого в советской литературе иначе как реакционером не называли, от­менил

* Реминисценции с современной ситуацией вполне уместны.

** Соловьев С. М. История России с древнейших времен.— М.: Соцэкгиз, 1963.— Кн.10.- С. 488—489.

*** Рынок и реформы в России: исторические и теоретические предпосылки.— М.: Мосгорархив, 1995.- С. 75.

*** Морозовы, Прохоровы, Крестовниковы, Гучковы — все были выходцами из крестьян, владевшие мануфактурами, основанными на вольнонаемном труде еще во второй половине XVIII века.

посессионное право. Любопытно, что запрет на покупку завод­чиками крестьян вызвал волнения "работных людей", которые реши­ли, что их вообще освободили от работы на заводах*. Правда, Павел I (1796—1801) совершил маленькую "контрреволюцию сверху"**, восста­новив посессионное право и раздав 300 тысяч государственных крес­тьян частным лицам***.

В начале XIX в старые мануфактуры, исчерпав свои возможности и не перейдя в систему машинного производства, стали разлагаться на ку­старные промыслы. По техническому оснащению российская мануфак­тура (исключая металлургию и металлообработку) не очень отличалась от кустарной избы, поэтому такого рода регресс оказался возможным. Патронные гильзы, перчатки, ткани, многое другое, что в недавнем прошлом производили на централизованных мануфактурах, вновь ста­ли производить в избах кустарей. В стране трудилось около 700 тысяч кустарей.

Мы уже имели случай говорить, что в истории экономики любо­го периода можно подобрать факты, свидетельствующие о "желае­мом", если не знать всего их массива. Так вот, на фоне деградации промышленности, удается высветить несколько ярких явлений, напри­мер, преобладание вольнонаемного труда в некоторых отраслях про­мышленности, скажем, в кожевенном, льноткацком и металлообраба­тывающем производствах. Или рассказать и о том, что даже на большинстве вотчинных фабрик появилось вознаграждение натурой, а иногда и деньгами. На посессионных фабриках в начале XIX века уже существовала денежная заработная плата. Можно наконец обнаружить, что в 1805 году на фабрике Осовского в Петербурге был применен первый паровой двигатель (импортный, конечно).

* Ахиезер А. С. Россия: критика исторического опыта.— М.: Изд-во ФО СССР

** Эйдельман Н. Я. "Революция сверху" в России.— М.: Книга, 1989.— С. 76—77.

*** Безропотность самих крестьян потрясает. Я представляю, как они разводят руками и говорят что-то вроде "ну, что тут поделаешь..."

На этом основании можно попытаться найти симптомы продвиже­ния к капиталистической фабрике. Но это будет очень большим пре­увеличением, ибо все факты не выходили за рамки случайных. Россия оставалась страной традиций и длительного застоя. Скажем, с 1808 по 1812 годы в Москве возникло 11 частных бумагопрядилен. На этом можно было бы остановиться. Но, увы, общее количество промыш­ленных предприятий в губернии за этот период уменьшилось*, а это уже — иная картина. В 1816 году городское население огромной стра­ны не превышало 8 % (по некоторым оценкам — не более 4,5 %)**.

Число предприятий (и рабочих) даже в традиционных отраслях со­кращалось. Например, динамика численности сахарных заводов была следующей***:

1804 - 7

1812 - 30

1814 – 51

1819 - 29

Кстати, эта неблагоприятная динамика, явилась следствием неко­торого смягчения таможенного тарифа, введенного М. М. Сперан­ским в 1816 и 1819 годах. Покровительственный же тариф 1810 года привел к другому — положительному — результату. Без государствен­ных помочей российская промышленность работать не могла. Что бы об этом ни писал великий А. Смит.

* Дружинин Н. Д. Социально-экономическая история России. Избранные тру­ды. - М.: Наука, 1987.- С. 116.

** Рожков Н. Русская история в сравнительно-историческом освещении.— Пг.: Книга, 1922.- Т.10,- С. 7.

*** Экономическая история России как предмет научного изучения. Учебное по­собие / Под ред. М. П. Рачкова.— Иркутск: Изд-во ИГЭА, 1996.— С. 23—24.

Социальную структуру персонала промышленности в 1825 году от­ражает табл. 7*:

Таблица 7. Социальная структура занятости в промышленности в 1815 году

Вот она — подлинная картина промышленного развития России! Для сравнения: в Великобритании в тот же период из 21 миллиона населения рабочих было 4,8 миллиона человек, то есть 23 %. Сельское население Великобритании в 1817 году составляло всего 14,2 %. Дру­гой мир...

В 1840 году отношение городских жителей ко всему населению со­ставляло**:

в России — 1: 11,43

во Франции — 1: 4,76

в Великобритании — 1: 2

Россия стояла накануне индустриальной модернизации. Добилась ли она перехода к новой цивилизации? Подождем с ответом.

Россия финансовая

Хотя нам теперь уже ясны особенности экономического развития России в доиндустриальную эпоху, сделаем еще одно усилие и пого­ворим о деньгах.

Хрестоматийно то обстоятельство, что в первые века писаной ис­тории Руси роль всеобщего эквивалента играл скот, а потом достаточ­но долго — шкуры пушных зверей. В "Русской Правде" слово скот употребляется как синоним денег, а термином скотник назывался сбор-

* По материалам: Рожков Н. Русская история в сравнительно-историческом ос­вещении.— Пг.: Книга, 1922.— Т.10.— С. 17; Дружинин Н.Д. Социально-эконо­мическая история России. Избранные труды.— М.: Наука, 1987.— С. 212.

** Экономическая история России как предмет научного изучения. Учебное по­собие / Под ред. М. П. Рачкова.— Иркутск: Изд-во ИГЭА, 1996.— С. 19.

щик податей. "Меховые" названия денег сохранялись и в Х1веке: куна (куница), резана, скора, бела, ушки, мордки.

Металлические деньги, преимущественно серебряные, имели ши­рокое хождение на Руси и назывались: гривна (слиток серебра около 400 граммов), полгривны — рубль, полрубля — полтина, полполти­ны — четвертак. Имеются свидетельства того, что при Владимире Святославовиче (980—1015) и Владимире Мономахе (1078—1125) в Киеве чеканили собственную монету — серебреник и злотник. Сереб­ро и золото были в основном привозными, но есть косвенные дока­зательства, что собственное производство серебра тоже существовало.

Деньги начинали выполнять не только функции средства обраще­ния, но и функции средства платежа. Даннические отношения (Нов­город — Москве, Русь — Орде) были преимущественно денежными.

Уже в XI веке — и об этом тоже говорит "Русская Правда" — на Руси существовали развитые кредитные отношения. Процент зависел от величины долга и сроков погашения, но не превышал 50 % годо­вых. Наказание за несостоятельность должника зависело от причин ее: в результате несчастного случая или по злому умыслу. Ярослав Муд­рый (1019—1057) упорядочил кредитные отношения, установив соб­ственной властью ставку 20 % по долгосрочным кредитам и 40 % — по краткосрочным. Ростовщическая ставка выше 60 % влекла за собой на­казание кредитора.

Собственно банкирской деятельностью первыми на Руси стали за­ниматься в XII веке новгородские бояре. Процент был крайне низок, напоминающий благотворительность по отношению к соплеменникам. Существует легенда о посаднике Щипе, дававшем деньги в рост под 0,5 % годовых. Развитие кредитных отношений потребовало и норма­тивной базы для них. В 1113 году Владимир Мономах утвердил первый "Устав о резах" (процентах), запрещавший паразитическое ростовщи­чество и долговое рабство.

Татаро-монгольское нашествие расстроило денежную систему Руси. С середины ХII века киевские князья перестали чеканить собственную монету. Возродилась русская чеканка только в XIV столетии сначала в Рязанском, потом в Нижегородском княжествах, а после Куликовской битвы (1380) — в Москве. Лишь Иван III установил единую монету для всей Московской Руси.

По мере развития русской государственности возникали и развива­лись централизованные государственные финансы. В документах XI—XII веков упоминаются данщики, ведавшие сбором дани, мытни­ки - сборщики проезжей пошлины, осменки, взимавшие торговую по­шлину и выполнявшие роль налоговой полиции. При татарах ясак со­бирали специальные чиновники-баскаки или купцы-откупщики, позже этим занимались сами русские князья по ярлыку из Орды.

Предполагать существование сколько-нибудь организованной фи­нансовой системы в удельный период нельзя: не существовало ни сме­ты доходов и расходов, ни системы прямого и косвенного обложения. Татары более внимательно относились к финансовым вопросам.

В период формирования Московского государства в XIV—XV ве­ках главным финансовым "институтом" и единственным финансо­вым законодателем был Великий князь. Наместники и волостели не имели большой финансовой компетенции. Князь устанавливал для них систему кормлений — некое подобие натурального налога с под­властной территории, и на этом их финансовое воздействие на об­ласть и волость завершалось. Половину "прибытков" от кормления, торговых, судебных и свадебных пошлин наместник отдавал князю. Остальное шло на нужды подвластных территорий. Помощники на­местников и волостелей по финансовым делам назывались пошлинниками, пятенщиками (взимали пошлину с продажи лошадей и ста­вили клейма — "пятна"); продолжали существовать данщики и мыт­ники.

К XV—XVI векам относится новый период формирования денеж­ной системы Московского государства. Конкурирующими центрами денежно-кредитных отношений становятся Новгород и Москва. Мос­ковский рубль равняется 100 гривнам или 200 деньгам-московкам. В Новгороде появляется рубль, равный 100 копейкам (монета с изобра­жением князя с копьем). В 20-е годы XV века в Новгороде и Пскове заменяют весовую гривну (кун) чеканной монетой.

На Руси очень долго сохранялся натуральный "корм" областным правителям и чиновникам. Лишь в XV веке начинается постепенная замена натурального "корма" должных лиц денежными выплатами. К концу века стали переходить на денежный оброк. Н. Рожков на при­мере Саввин-Сторожевского монастыря рассчитал, что крестьянин отдавал землевладельцу и государству менее половины своего вало­вого дохода (в денежной форме), что позволяло самому крестьянину нормально воспроизводить свое хозяйство*.

В XVI веке Русь, как и вся Европа, испытала на себе катаклизмы первого финансового кризиса в мире, связанного с "революцией цен". Дешевое американское золото, хлынувшее в Европу, внесло много изменений в сложившуюся кредитно-финансовую систему. Ин­фляция, падение фиксированных рентных доходов земельной арис­тократии и реальных доходов крестьян и работных людей, кризис хрупкой кредитной системы — вот последствия этого явления для Руси. К 30-м годам XVI века покупательная способность рубля по­низилась по сравнению с концом XV века на 25 %, к концу ХVI века - на 75 %.

При Иване IV правительство было вынуждено провести в 1535 году денежную реформу, образовав, по существу, единую денежную систему всего Московского государства (хотя первая небезуспешная попытка была осуществлена Иваном III).

В 1537 году правительство создало центральное финансовое ведом­ство — Казну (или Казенный приказ). В 40-х годах XVI века была осуществлена общая перепись населения** и установлена единая поземель­ная окладная единица — соха. Соха — это примерно 400 десятин в слу­жилых землях и 300 — в монастырских и церковных.

Во второй половине XVI были созданы новые центральные финан­совые учреждения: Большой приход ведавший централизованными фи­нансами и Четверти ("Чети"), ведавшие финансами местными, а так­же Разряд, ведавший денежными сборами, введенными взамен корм­лений. В конце века работа новых финансовых учреждений позволила лишить вотчинников их финансового иммунитета: теперь все денеж­ные потоки находились под контролем Московского правительства.

* Рожков Н. Русская история в сравнительно-историческом освещении.— Пг.: Книга, 1922.- Т. 3.- С. 15.

* * Вообще-то, первую перепись населения на Руси провели монголы в XIII веке.

XVII век принес стране новые финансовые трудности, связанные с голодом 1601—1603 годов и Смутным временем, но и обновление всей финансовой системы. Взойдя на престол, Михаил Романов вво­дит новые налоги: ямские деньги (на содержание почтовой связи), "хлебные запасы ратным людям на содержание"; выросли косвенные на­логи (таможенные, кабацкие). При Михаиле функции центральных фи­нансовых ведомств переключаются на Ямской, Стрелецкий и Казанс­кий приказы. Казанский приказ ведал денежными средствами, посту­пающими и со всей Сибири.

В течение всего XVII века при чрезвычайных обстоятельствах, а их было много, собирали принудительные долевые налоги (пятая, десятая, двадцатая деньга), впервые примененные по инициативе К. Минина в 1614 году.

В 1620—1632 годах была проведена очередная налоговая реформа: вве­дено подворное налогообложение вместо поземельного.

1623 год — знаменателен в финансовой истории России: впервые была составлена "годовая большая смета" — первый российский госу­дарственный бюджет.

Однако основной смысл финансовых реформ сводился к одному — уве­личить поступление в казну. Это стало национальной традицией Рос­сии. Война, армия, госаппарат и двор, наконец строительство казен­ных мануфактур — вот, собственно, и все статьи расхода "бюджета". Никаких социальных программ тогда не было и в помине. В 40-е годы начался невероятный рост прямых налогов. В это трудно поверить, но владельческая соха стала платить до 1700 рублей, тогда как в XVI веке платила 10—20 рублей. Хотя деньги и подешевели вдвое, все равно рост поразительный. Сумма и косвенных налогов, поступивших в каз­ну в 1642 году, увеличилась по сравнению с 1613 годом в 10 раз. Доба­вим, что денежные оброки за тот же период выросли в 5 раз. И тот факт, что крестьяне и городское тяглое население выдерживало такой налоговый пресс, лишний раз показывает, что:

— в прошлые периоды налоговое обложение было вполне по си­лам основным плательщикам;

— резервы непосредственных производителей и торговцев к 40-м годам XVII века не были исчерпаны;

— рост налогов ограничивал потребительские возможности трудя­щегося населения и инвестиционные возможности молодого россий­ского предпринимательства;

— в конечном итоге, в стране не оставалось простора для развития внутреннего рынка и формирования эффективного спроса.

Налоговая система была довольно сложная. Во второй половине XVII века все налоги делились на окладные (регулярные и нормиро­ванные) и неокладные (табл. 8).

Таблица 8. Налоги второй половины XVII века

В поисках доходов казна осуществляла различные манипуляции с деньгами, иногда очень раскованные. Так, во второй половине XVII века иностранные монеты — "ефимки" — принимались в качестве платежного средства исключительно по пониженному курсу, по 14 ал­тын. Потом их переплавляли и чеканили русскую монету на 21 алтын 2 деньги. От этой операции казна получала прибыль 55—60 %. В связи с войнами с Польшей и Швецией казна пыталась выпустить медные деньги, приравняв их к серебряным. Такая операция предусмотрена особым направлением в денежной теории под названием номинализм. Идея заключалась в том, что покупательная способность денег зави­сит исключительно от имени (номинала) денежного знака и не связа­на с внутренней стоимостью денег. Сторонником номиналистической теории был первый русский экономист И. Т. Посошков, который в 1724 году в "Книге о скудости и богатстве" предлагал Петру выпус­кать медные монеты по номиналу серебряных. Это интересно хотя бы потому, что Посошкову были известны результаты экспериментов: ин­фляция, приведшая к росту цен в 17 раз за год, и "медный бунт" 1662 года в Москве, закончившийся казнью 7000 человек и ссылкой 15000. Но медные деньги пришлось-таки отменить*.

Царь Алексей Михайлович провел несколько опытов по упрощению и объединению финансовой администрации: Стрелецкий и Ямской приказы и Четверти были объединены с Большой Казной. В 1654 году организован Счетный приказ — первый в России контролирующий фи­нансовый орган.

Но правительству пока не удавалось создать нормальную банковскую систему европейского образца. В 1665 году Ордин-Нащокин, будучи во­еводой в Пскове, по собственной инициативе пытался создать банков­ское учреждение в составе городской управы для кредитования "ма­ломочных" купцов, но не успел: царь забрал его к себе в помощники.

В 1678—1679 годах были составлены новые переписные книги и ус­тановлен двор как единица прямого налогообложения. В 1680 году был впервые составлен "нормальный" бюджет страны. Были установлены три главных налога:

— оброчная подать,

— стрелецкие деньги,

— ямская и полоняничная деньга (предназначенная на содержание почтовой

Таблица 9. Бюджет России 1680 и 1701 годов

* Изложением этого факта я не хочу сказать, что номиналистическая концеп­ция вовсе не верна. Возьмите сторублевую бумажку и сравните ее с десятирубле­вой: по размеру и "внутренней" стоимости они совершенно одинаковы и разли­чаются только цветом и именем — номиналом. К тому же они ничем не обеспече­ны. И тем не менее за сторублевую бумажку вам в буфете дадут бутербродов в 10 больше, чем за десятирублевую. Не чудо ли?

связи и выкуп взятых в плен русских воинов). Некоторое представление о государственном бюджете России дает табл. 9*:

Обратите внимание на то, что при Петре I содержание царского двора обходилось народу недорого. А вот армия в традиционно милита­ризованной России поглощала львиную долю бюджетных средств. Несколь­ко иную картину мы увидим при преемниках Петра.

Спокойно жить России так и не дали: пришел Петр Алексеевич. И все удачи, и все неудачи в политической жизни России при Петре оборачивались ростом налогов. Потому что и то, и другое стоило очень дорого. Совершив в 1695 году неудачный Азовский поход и задумав строить русский флот, Петр тут же обложил податное население мор­ской повинностью: объединив всех крестьян в "кумпанства" по 8000 дворов, он от каждой такой, с позволения сказать, компании потребовал по одному линейному кораблю. Так было построено 35 кораб­лей. Кроме того 12 судов оплатили посадские.

В 1699 году Петр взялся за сбор недоимок, начав с городов. Была даже создана специальная Бурмистрская палата, которая и занималась "выколачиванием" (в самом буквальном смысле слова) долгов. В 1701 году еще одно новое учреждение — Ближняя Канцелярия — стала за­ниматься составлением и исполнением бюджета.

А дальше началась настоящая финансовая вакханалия: порча сереб­ряной монеты под видом денежной реформы; инфляционная эмиссия;

установление государственной монополии на соль, табак, деготь, рыбий жир, ворвань**, щетину; рост поборов и повинностей; невероят­ное даже для России число прямых и косвенных налогов... Налоги устанавливали примерно так, как это делали два века спустя больше­вики. Выясняли примерно необходимую сумму расходов, потом (по ре­зультатам переписей 1678 и 1710 годов) - количество дворов или душ тяглового населения, и разверстывали искомую сумму на все тяглое население. Простенько — и нерыночно. Доходность хозяйственной дея­тельности не учитывалась. Правительство искало не столько справед­ливую, сколько простую и удобную для себя форму обложения. Не гну­шались при этом и подтасовкой фактов: если, например, перепись 1710 года показывала уменьшение количества дворов в какой-то области то брались данные 1678 года, а если — увеличение, то данные последней переписи.

В 1715 году было дано указание начать новую перепись, потому что Петр узнал о простой хитрости крестьян: когда в селе появлялись счетчики, многие соседи убирали изгороди между усадьбами, и два, а то и три двора становились одним, а когда счетчики уезжали, изгоро­ди восстанавливались. Перепись проходила пять лет, но так и не была завершена. Из Сибири, например, не поступило ни одной перепис­ной книги. Наши строгие правители наивно верили в эффективность сво­ей строгости***, но народ всегда оказывался смышленее. Неуплата нало­гов со времен Петра I стала национальным "спортом " в России.

* Составлена по материалам: Рожков Н. Русская история в сравнительно-исто­рическом освещении.— Пг.: Книга, 1922.— Т.5.— С. 67, 111.

** Ворвань — вытопленный жир морских животных.

*** Только в 1727 году в Петербурге были срыты каменные столбы и колья на которых публично казнили преступников. Век просвещенья все-таки! "Нехороший" царь Николай I через сто лет - в 1826 году - велел уничтожить все железные предметы, употребляемые для истязаний подозреваемых в преступлениях

В 1719 году в России была введена подушная подать — самая неспра­ведливая система налогообложения, вызвавшая критику даже И. Т. Посошкова, человека, которого восхищали иные деяния Петра. При этом землевладельцы стали ответственными за подати крестьян, что стави­ло имущество крестьян в абсолютно незащищенное от произвола поло­жение.

Естественно, что доходы казны к 1724 году увеличились по сравне­нию с 1701 годом в 2,8 раза, но какой ценой! Ведь расходы росли еще быстрее. Бюджет был перманентно дефицитным. Петр не брал кредитов за рубежом, но государственный долг перед своим народом никто никогда так и не возместил.

Справедливости ради скажем, что и недоимки тоже никогда не были взысканы, хотя в 1733 году был учрежден специальный Доимочный приказ.

Последующие семь царств (Екатерина I, Петр II, Анна, Елизаве­та, Петр III, Екатерина II и Павел I) не только не смогли исправить финансовое состояние государства, но и постоянно ухудшали его. Предлагаю вам, читатель, поразмышлять над расходными статьями бюджета 1734 года (табл. 10)*.

Таблица 10. Расходы казны в 1734 году

* По материалам: Соловьев С. М. История России с древнейших времен.— М.: Соцэкгиз, 1963.- Кн. 10.- С. 479-489.

Продолжение табл. 10

Сравните хотя бы два пункта: первый и двадцать пятый, и многое станет ясным. К тому же вы поймете, что Россия всегда была и оста­ется страной традиций.

К XVIII веку в России не было создано и полноценной банков­ской системы. В 1729—1733 годах некоторые банковские операции осу­ществляла Монетная контора, выдавая краткосрочные ссуды под за­лог золота и серебра. В 1754 году были открыты два сословных государ­ственных банка — Дворянский и Купеческий. Но просуществовали они недолго. Первый закрылся в 1786 году из-за огромных невозвратов, второй еще раньше — в 1770 году. Были и другие попытки, но все оказались неудачными. Видимо страна не очень и нуждалась в коммер­ческом кредите.

Новые финансовые учреждения были созданы Екатериной II для осуществления операций с введенными в обращение бумажными деньгами — ассигнациями (1769). Ассигнационный банк и его конторы в городах выполняли и другие банковские функции, в том числе выда­вали кредиты. В 1786 году был организован Государственный заемный банк**. Помещики пользовались кредитами в непроизводительных целях, закладывали поместья, земли и крестьян, многие разорялись***. Моло­дая промышленная и торговая буржуазия более производительно пользовалась дешевым государственным кредитом, но спрос на заем­ный капитал был недостаточен для широкого развития банковской сети. К тому же государство не допускало и мысли о развитии частного сектора в банковской сфере. И много позже, в XIX веке,

* Вопросительный знак в книге С.М.Соловьева на с. 480.

** В том же 1786 году в Париже функционировало 66 частных коммерческих банков.

*** Блестяще воспользовался этой ситуацией Чичиков из "Мертвых душ" Н. В. Гоголя. Помещики должны были платить подушную подать за каждую "ре­визскую душу", даже если крепостной умер или сбежал (до следующей "реви­зии" — переписи). Чичиков скупал эти мертвые души, намереваясь заложить их в банке, получить под них ссуду и — исчезнуть. Ведь в банке "хранились" не сами крестьяне, а лишь документы на них. Любопытно, что сюжет был подсказан Го­голю А. С. Пушкиным — прекрасным знатоком экономической теории ведь он учился "по Смиту".

в России гос­подствовала старая меркантилистская мысль: государству нельзя вы­пускать из своих рук денежное обращение. Еще одна наивность: и по­мещики, и коммерсанты, и чиновники, и сами банковские служащие обманывали государство гораздо чаще, чем думали русские цари. Взя­точничество в государственной финансово-кредитной сфере процве­тало*.

В 1769 году Екатерина II получила первый в истории России госу­дарственный заем в Голландии, открыв тем самым традицию размеще­ния русских ценных бумаг за границей.

XIX век принес ухудшение положения в финансовой и кредитной сферах. В 1807 году дефицит госбюджета дошел до 300 миллионов руб­лей. К 1825 году государственные долги выросли настолько, что их об­служивание поглощало 15 % всего бюджета. Ассигнации безудержно инфлировали. Проекты создания акционерных коммерческих банков М. М. Сперанского и адмирала Н. С. Мордвинова не нашли понима­ния ни в правительстве, ни в обществе. А предложение Сперанского ради спасения бюджета обложить налогом земельную собственность стоило ему карьеры.

Успешнее действовали на финансовом рынке России иностранцы. Учреждения, выдававшие ссуды под залог, не были полноценными банками. Скорее это были меняльные и ломбардные конторы. Но ис­тория сохранила имена Штиглица, Юнкера, Якоби, Гинзбурга и дру­гих иностранных дельцов, так или иначе способствовавших развитию финансового рынка страны. Был среди них и представитель серьез­ного банка Ротшильдов — Кенгер. В 1857 году в стране насчитывалось около 15 частных учреждений банковского типа**. Так что, если у рос­сиянина было что оставить в залог, он всегда мог получить кредит. В городах существовали и государственные сберегательные кассы для мелких вкладчиков.

В 1839—1841 годах под руководством министра -финансов Е. Ф. Канкрина была совершена денежная реформа: в обращение были введе­ны кредитные деньги, обеспеченные полновесной серебряной монетой, вместо обесцененных ассигнаций. Денежная система обрела определен­ную устойчивость по крайней мере до Крымской войны 1853—1856 годов. Более длительный срок стабилизации России оказался не по силам. Но стабилизация денежной сферы — одно из непременных ус­ловий перехода России к иной — индустриальной — цивилизации.

Подумаем вместе!

1. Попробуйте поразмышлять о соотношении понятий: модернизация, индустриализация, демократизация.

2. Мы видели, что в России развивалась промышленность, торговля, кредитная и финансовая сферы. Почему же все-таки Россию относят к традиционным обществам?

* Соловьев С. М. История России с древнейших времен. — М.: Соцэкгиз 1963.- Кн. 10.- С. 496-497.

** Если вы, читатель, живете в областном центре или в столице республики в составе Федерации, пройдитесь по главной улице города и посчитайте, сколько банков теперь в одном населенном пункте.

*** Проект денежной реформы был подготовлен еще М. М. Сперанским, но ре­ализовать его смог только Канкрин.

3. Существует современная экономическая доктрина, именующая себя монетаризмом. Ее представители считают денежную сферу первич­ной, а производственную (реальный сектор экономики) — вторичной. По­пробуйте на материалах этой главы и с использованием современного опыта экономического развития России разобраться в том, правы или не правы монетаристы. Предупреждаю: простых и однозначных ответов отыскать не удастся.

4. Проделайте эксперимент: покопайтесь в старых книгах по истории экономики России (П. И. Лященко, П. А. Хромова) и представьте себе, что в воображаемой дискуссии вам предстоит доказать способность России к модернизации (мне было бы очень интересно получить на эту тему в письменном или электронном виде).

Приложение 3

Хронологический обзор ПРЕДЫНДУСТРИАЛЬНАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ

172

Приложение 4

Хронологический обзор ИНДУСТРИАЛЬНАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ ДО 1861 ГОДА

Предварительные замечания

Любая периодизация истории экономики, каким бы методом она ни осуществлялась, всегда будет грешить условностью. Но, признавая эту условность, в истории любой страны всегда можно найти поворотные для ее судьбы вехи*. К таким поворотным пунктам в новой и новейшей истории нашей страны относятся, несомненно, 1861, 1917 и 1992 годы. Начиная с этих пунктов происходят глубинные процессы смены со­циально-экономической системы. Были или не были эти процессы за­вершенными — другой вопрос. Главное — движение к новым системам не просто начиналось, новые системы с той или иной степенью эф­фективности функционировали, выявляли свои потенции, и — сметались с исторической сцены с очень большими социальными издер­жками. В 1861 году Россия реально двинулась к формированию рыноч­ной социально-экономической системы. В 1917 году в нашей стране был осуществлен потрясающий по своему размаху эксперимент неры­ночного хозяйствования. В 1992 году страна попыталась вернуться к ры­ночной системе. Скажу заранее: ни в одном из трех случаев в России не было создано органической социально-экономической системы. Россия никогда не помещалась в рамки экономических моделей. То ли ей в них тесно, то ли модели не вполне адекватно отражали россий­ские реалии.

Мы переходим к изучению индустриального этапа в развитии рос­сийской цивилизации с поворотной, но условной даты — с 1861 года, с момента отмены крепостного права в России. Эта условность связа­на с тем, что в 1861 году Россия еще не была индустриальной держа­вой. Я вынужден согласиться с У. Ростоу: движение к индустриальной зрелости в России началось в начале XX века. Но социально-экономические предпосылки для этого движения в значительной мере были созданы именно благодаря отмене крепостного строя.

Индустриальная цивилизация начиналась в определенной социаль­но-экономической форме. И, по всеобщему признанию, этой формой был капитализм. Капитализм в данном случае рассматривается как не­кая абстрактная модель общества, которая в лабораторно-чистом виде не существует нигде, но которая отражает некоторые сущностные признаки общества на определенном этапе развития, базовой компо­нентой которого являются революционные изменения в производитель­ных силах — переход к фабрике.

Чтобы в дальнейшем не было взаимного недопонимания между ав­тором и читателем, дадим определение капитализма.

Капитализм — это социально-экономическая система, при которой:

— рыночные отношения приобретают всеобщий характер;

— собственностью, включая капитальные активы, владеют и управ­ляют частные лица;

* Судьбоносные, как любил говорить М. С. Горбачев.

— рабочая сила покупается за заработную плату;

— нет ограничений для открытой конкуренции;

— распределение ресурсов осуществляется посредством механизма свободных цен;

— обеспечивается свобода предпринимательства.

Понятно, что это определение, как всегда, грешит чрезмерной аб­страктностью, но зато показывает тот "здоровый" организм, "патоло­гические" отклонения от которого позволяют сравнивать конкретные социально-экономические "тела" друг с другом и определять степень их здоровья и уровень развитости рыночных отношений. Именно ры­ночных, ибо только в условиях капитализма рыночные отношения при­обретают всеобщий характер. И здесь мы полностью согласимся с К. Марксом. Образованный читатель заметит, что с 30-х годов XX сто­летия к этим характеристикам надо бы добавить активную экономичес­кую роль государства — и будет не прав. Государственное вмешатель­ство в конкурентный механизм рыночной экономики есть признак ис­черпания потенциальных возможностей свободного рыночного хозяй­ства. Дж. М. Кейнс, великий теоретик государственного регулирования экономики, писал об этом без смущения*.

Рыночные отношения очень просты, несмотря на то, что о них со­здана масса сложнейших математизированых текстов. Но и эти тексты трактуют проблемы, которые вполне умещаются в содержании трех простых понятий: спрос, предложение и цена.

Что необходимо для нормального функционирования рыночной системы ?

— Во-первых, необходимы твердые гарантии собственности граждан. Нельзя претендовать на чужую собственность. Собственность можно приобрести за деньги, но нельзя отнять или украсть. А поскольку собственность — основа стабильности общества, то на страже собствен­ности граждан и их объединений стоит государство (которое и само мо­жет быть собственником).

— Во-вторых, нужно честно выполнять взятые на себя обязатель­ства, исполнять контракты, иначе разрушится самое главное сколь эко­номическое, столь же и этическое основание рыночных связей — взаим­ное доверие участников сделок. На страже и этого принципа стоит го­сударство.

— И, в-третьих: каждый человек волен в своих хозяйственных и иных действиях. Никто не может приказать гражданину свободной страны поступать так или иначе. Человек свободен. Но у свободы человека есть одно мощное ограничение. Это — свобода других людей. И если свобода одного человека мешает свободе другого, то и в этом случае в действие вступают силы государства.

"Самые священные законы справедливости, законы, нарушение которых заслуживает мести и самого жестокого наказания,— писал А. Смит,— суть, стало быть, законы, охраняющие жизнь и личность человека; за ним следуют законы, охраняющие собственность и иму­щество; наконец, последнее место занимают законы, имеющие сво­им предметом охранение личных прав и

* См.: Кейнс Дж. М. Избранные произведения.— М.: Экономика, 1993.— С.514.

обязательств, заключенных между гражданами"*. Вот, собственно, и все, что для начала нужно знать о рыночной системе**.

Для того, чтобы в стране развивался капитализм, необходимы оп­ределенные условия, которые, как правило, буржуазия создавала для себя сама.

Во-первых, необходимо пройти этап первоначального накопления ка­питала. Первые капиталистические накопления, необходимые для ин­вестирования в реальный сектор экономики, осуществляются различ­ными способами и имеют разнообразные источники. Здесь и накопле­ние прибыли, полученной от торговых операций (прежде всего, на внешних рыках), и результаты победоносных войн и захвата колоний, и государственные субсидии и дотации, и займы (внешние и внутрен­ние), и, конечно же, усиление эксплуатации непосредственных про­изводителей, и (обстоятельство, которое не следует сбрасывать со сче­тов) прямой разбой и пиратство, и, наконец, экономия и воздержа­ние от потребления. Немаловажным моментом в процессе накопления капитала становились конфискации имущества земельной аристокра­тии в период политических буржуазных революций. Воистину, для пер­воначального накопления капитала все средства хороши.

В России можно обнаружить некоторые подобные источники и спо­собы первоначального накопления, но наиболее эффективными оказывались те, которые так или иначе были связаны с государственной экономической политикой, с участием государства в мобилизации и инвестировании денежных ресурсов. В результате в процессе капитали­стической эволюции поле государственности не только не сокраща­лось, но и возрастало, что, давая периодически толчки для рыночно­го развития, в конечном счете, затрудняло переход к капитализму. Ведь аксиоматично важное обстоятельство: чем больше в экономике государ­ственности, тем меньше рыночности.

Во-вторых, буржуазия должна создать для себя рынок свободной ра­бочей силы. И здесь истории известны многообразные способы — от прямого насилия, сгона крестьян с земли и "огораживаний" до по­степенного разорения "простых товаропроизводителей", не выдержи­вающих конкурентной борьбы на рынке. Источником свободной рабо­чей силы могли быть иммиграционные потоки, что характерно для США и других бывших колоний Великобритании.

В России проблемы "рынка труда" решались своеобразно, преиму­щественно нерыночными методами. Можно констатировать, что сво­бодной рабочей силы в России не было никогда. До отмены крепостного строя его не было по определению. Паллиатив отходничества оброч­ных крестьян не разрешал проблему. Но и после отмены крепостниче­ства степень свободы крестьян была невысокой, ибо сдерживающим фактором оставалась община: для выхода крестьян из общины требо­валось ее согласие. Впрочем, в обычные годы с достаточным урожаем и у самих крестьян-общинников не было горячего желания уходить куда-либо из родной деревни. В свое время, столкнувшись с пробле­мой рабочей силы для мануфактурной промышленности, Петр I по­пытался решить ее сугубо крепостническими методами с помощью ин­ститутов приписных и посессионных крестьян. Но эти институты даже в первом приближении не имели никакого отношения к рынку труда.

В-третьих, капиталистические производственные отношения требу­ют адекватных производительных сил.

содержание   ..  263  264  265   ..